— La drôle de guerre[95], — говорит он и пожимает плечами.
Я не собираюсь снова позволить ему просто так отделаться от меня, как он это уже однажды проделал на День Победы возле мемориала.
— Что конкретно это означает?
Мгновение мы пристально смотрим друг другу в глаза. Наконец он говорит:
— Она пошла предупредить мужчин о нападении немцев на лагерь партизан. Но было уже слишком поздно. Она не смогла пройти через кордон. Снайпер снял ее, когда она уже направлялась домой. Вот я и говорю: La drôle de guerre.
Я представляю, как Роза отважно пробирается вперед, чтобы предупредить мужчин, как она теряет жизнь из-за глупой случайности, когда оказалась не в то время не в том месте, как умирала, понимая, что не сумела никого спасти своим героизмом.
На долю мгновения Людовик медлит. Когда он говорит снова, тон его меняется:
— Я не должен был отпускать ее туда. Я жил с чувством… вины… более шестидесяти лет. И много лет я убеждал себя, что бедный Томас был мне наказанием.
Я начинаю качать головой, но он останавливает меня.
— С тех пор как умерла Тереза, я стал по-другому смотреть на многие вещи. Мы думали, что у нас вообще никогда не будет ребенка. Наверное, Томас не был наказанием. Наверное, мы все-таки сделали достаточно добра, чтобы заработать себе чудо — небольшое чудо.
Пасть кабана по-прежнему широко раскрыта. Я вижу, что внутри начали прорезаться длинные зубы, которые в зрелом возрасте превратились бы в большие клыки — предмет его гордости. А пока виден всего только кончик одного зуба.
— А может быть, с вашей la petite то же самое? — спрашивает Людовик. — Может быть, она тоже чудо, только маленькое?
***
Мое хорошее настроение улетучилось. В висках пульсирует боль, ломит все кости. Я чувствую себя изможденной и подавленной.
— Тобиас, притормози. Я очень устала и выбилась из сил.
— Тогда присядь, а мне нужно немного пройтись. Я вернусь за тобой.
Я сажусь на ковер из вереска. Когда-то здесь было поле. Сейчас природа забирает его обратно — в точности, как предупреждал Людовик. Сначала появляется вереск, ракитник и ежевика. Они душат более мелкие растения и образуют непроницаемые заросли. Сквозь них не могут пробраться даже животные. Молодые деревца получают шанс прорасти. Через несколько лет здесь уже стоят высокие тонкие деревья, которые, в свою очередь, заглушают ежевику. Через тридцать-сорок лет имеем уже новый неконтролируемый лес. Там, где почва для этого слишком бедна, получаем заросли кустарника, которые на глинистом сланце называются maquis, а на известняках — garrigue.
Я опускаю глаза. На лиловом вереске видны капли красной крови. Моей крови.
Все, что живет, душит этим что-нибудь другое. Все, что умирает, дает этим дорогу новой жизни.
У этого ребенка еще может быть какой-то шанс выжить. Я знаю, что должна сидеть неподвижно, должна дождаться Тобиаса, должна успокоиться и думать о хорошем. Но я не могу: мне необходимо, чтобы он был рядом со мной.
Я встаю и бегу.
— Тобиас!
Он оборачивается и машет мне рукой, снова очень бодро.
Я кричу ему:
— У меня кровь!
Сначала он не понимает. А потом широким шагом направляется ко мне с Фрейей, которая подпрыгивает в своей перевязи у него на груди.
— Уже случилось слишком много плохого, — плачу я. — Я этого не переживу.
Не говоря ни слова, он обнимает меня, как будто может просто силой своих рук удержать от того, чтобы я не развалилась на части. Затем он начинает действовать: отводит нас обратно домой, упаковывает противосудорожные лекарства для Фрейи и ее коляску, грузит нас обеих в машину и везет в отделение скорой помощи в Монпелье.
Даже при максимальной скорости на это уходит полтора часа. Я вижу вспененное море, которое совсем не похоже на Средиземное. Кровь сочится, как из подтекающего крана. Я чувствую, как руки мои колют невидимые иголки. И лениво думаю, за сколько времени может вытечь вся моя кровь.
***
Припарковавшись перед больницей, Тобиас бросается внутрь, возвращается с креслом-каталкой, на руках переносит меня в него, а потом еще как-то умудряется толкать его вперед и везти коляску с Фрейей.
В отделении скорой помощи любезная медсестра ставит нас в очередь за агрессивно настроенной женщиной и ее дочерью — причем обе они пришли на своих ногах и, соответственно, чувствуют себя лучше, чем я.
Когда же медсестра наконец замечает громадное кровавое пятно, которое образуется подо мной, ее заметно передергивает. Она сама хватает мою каталку и толкает мимо людей, которые лежат на носилках в коридорах. Ее паника передается и мне.
Первый врач, которого она находит, даже не взглянув на меня, отфутболивает нас со словами:
— Я уже закончил дежурство.
Молоденькая девушка-интерн, бросив на меня беглый взгляд, второпях бросает:
— Извините, — и бежит догонять доктора, который только что отослал нас.
Мир вокруг начинает выглядеть странно и расплывается перед моими глазами. Появляется бригада реаниматоров, которая подключает меня к целой куче своих приборов.
Я слышу, как врач говорит коллеге:
— Эта женщина приехала в отделение, а они даже не взяли анализ крови и не уложили ее под капельницу.
Затем меня отвозят в операционную и усыпляют.
***
Когда я просыпаюсь, на меня сверху вниз смотрит Тобиас и улыбается. Я по-прежнему подключена к двум проводам и трясусь от холода под своим одеялом. Тобиас кладет Фрейю рядом со мной на койку, и я ощущаю тепло ее тела, которое, словно печка, прогоняет холод. Тобиас поднимает хромированные перила кровати, и она пристально, не отрываясь, смотрит на них. Через несколько минут она протягивает руку и пытается потрогать блестящий металл пальцами.
Очень скоро им пора уходить. Когда Тобиас хочет поднять Фрейю, та начинает реветь.
Я смотрю на ее разгневанное, сморщенное личико и сама захожусь слезами.
— Фрейя, — всхлипываю я, — ты разбила мне сердце.
Тобиас поднимает ее с моей кровати, и когда тепло ее маленького тела оставляет меня, тут же опять резко накатывает холод.
Октябрь
Меня одолевает жуткая тоска. Приехав сюда, мы совершили ужасную ошибку. Я рвалась к сверкающему синему морю, цитрусовым рощам, к безветренной погоде и интересным беззаботным местным жителям, а не к этим строптивым французам с их жуткой бюрократией и невежественным убеждением, что их путь является единственно правильным. А еще я испытываю чувство вины из-за Лизи. Я так и не навестила ее еще раз и молчаливо опустила вопрос о том, чтобы она вернулась к нам, когда выйдет из больницы.
Сегодня утром я испытываю кратковременный всплеск энергии и, одевшись, занимаюсь перестановкой мебели в гостиной. Я делаю это сама, потому что знаю: Тобиас будет возражать против любых перемен, но ему будет лень что-то предпринять, чтобы этому воспрепятствовать. Для перестановки нужно двигать тяжеленный буфет и другие массивные вещи. У меня болит живот. Но мой ребенок мертв, так что какой вред это может нанести ему теперь?
На огороде не осталось ничего, кроме цветной капусты. Я приношу одну головку на кухню и еще полчаса выбираю маленьких гусениц, которые забрались в щели между соцветьями. Их там больше пятидесяти. Чтобы извлечь всех, мне пришлось разломать головку на мелкие кусочки. После этой с любовью выполненной работы я готовлю суфле из цветной капусты.
Тобиаса не видно. Откуда-то снаружи доносится какой-то стук.
— Иди кушать, еда готова! — кричу я в открытую дверь. — Это суфле.
— Конечно, иду, — откликается он и, разумеется, никуда не идет.
— Иди есть, негодяй! — неожиданно для себя ору я. — Иди сюда НЕМЕДЛЕННО!
На этот раз ответа нет вообще. Я стою, смотрю, как оседает мое суфле, и представляю себе, какой получится беспорядок, если я сейчас швырну все это об стенку.