— Ох, Марта, ну что я могу делать? Материнская любовь, по идее, должна быть безусловной, но сколько родителей проверили это на себе? Три недели назад в моей жизни было все. А теперь… теперь я могу потерять все ради нее. Я могу потерять Тобиаса. А что, если я откажусь ради нее от всего, а она потом возьмет и умрет у меня… С чем я тогда останусь? Послушай, я понимаю, что звучит это жутко эгоистично…
— Вовсе нет, — перебивает меня Марта.
Но по ее тону я понимаю, что зашла слишком далеко. Я переступила какую-то запретную черту. Внезапно между нами возникает необъявленное противостояние или даже столкновение, как будто я ее каким-то неопределенным образом предаю.
— Марта, я даже сама еще не знаю, смогу ли полюбить этого ребенка. В данный момент мне кажется, что я чувствую себя связанной с ней физически, но буду ли я в состоянии полюбить ее? И смогу ли я позволить себе любить ее, если могла от нее отказаться?
— Я не могу вмешиваться в такое, — говорит она.
Это не ее подход — раньше она никогда себя так не вела. Начиная с того момента, когда в пять лет меня попробовал поцеловать Томми Макмэхон, Марта всегда осуществляла руководство мною в отношении всех моих мальчиков, каждого продвижения по службе и каждого важного жизненного решения, всегда помогала мне выпутываться из неприятностей, произошедших из-за того, что я игнорировала ее советы. Но на этот раз она отошла от своих принципов.
— Я должна идти, — вдруг говорит она, пожалуй, слишком поспешно, и по ее легкой скованности я чувствую, что моя лучшая подруга постепенно отстраняется от меня.
***
Доктор Фернандес опоздала на наш большой консилиум. Тот самый, на котором мы должны окончательно решить, насколько тяжелым является состояние Фрейи.
Я мысленно снова и снова возвращаюсь к ее словам, что все доктора склонны к тому, чтобы в первую очередь прикрыть свою задницу. Какая-то моя часть по-прежнему, как и моя мать, питает надежду, что здесь имеет место некая ошибка или по крайней мере преувеличение. Я ничего не могу с этим поделать, но все откладываю окончательное суждение до тех пор, когда доктор честно вынесет свой вердикт, как она это обещала.
Пока мы с Тобиасом ждем в напряженном молчании, в голове моей всплывает воспоминание: я со слезами на глазах сижу в больнице, куда определили нашего любимого девяностотрехлетнего соседа Фреда. Когда же меня в конце концов к нему допускают, он сбивчиво рассказывает мне историю о своей дочери, которая пропала без вести во время школьного похода на байдарках. Спасатели искали ее и в воде, и на суше с воздуха, но тело так никогда и не было найдено. Он начинает плакать, и меня по-детски поражает тот факт, что в мире существует такое горе, которое в состоянии заставить плакать старика в девяносто три года.
Наконец в сопровождении медсестры появляется доктор Фернандес, уводит нас в ту маленькую комнатку, которая обставлена под гостиную, и усаживает в удобные мягкие кресла. Сама она устраивается на краю стола, а медсестра садится на жесткий стул позади нее. Коробка салфеток «Клинекс», как и раньше, стоит на своем обычном месте.
— Мы по-прежнему многого не знаем о ее мозге, — начинает она. — Как у профессиональных медиков, у нас есть большое искушение перестраховаться.
Сделав паузу, она надевает очки, висящие на шнурке у нее на шее, и неторопливо продолжает.
— Однако вам необходимо честное суждение о том, чего ожидать. Поэтому я обошла всех специалистов и попросила их высказать свое мнение не как медиков, а чисто по-человечески. При этом вырисовалась следующая картина, с которой я полностью согласна. Мы считаем, что у Фрейи будут сложности с простыми вещами. Например, с тем, чтобы сидеть, ходить и разговаривать.
На мгновение в комнате устанавливается тишина. Ее слова словно повисают в воздухе.
— Она сейчас вялая и пассивная — это является отражением функционирования ее мозга. В будущем она может остаться такой же вялой, но, возможно, со временем окрепнет. Это может создать физические проблемы. Есть риск, что легкие не развернутся хорошо, а это может привести к инфицированию дыхательных путей и пневмонии. У нее могут быть сильные судорожные сокращения мышц, хотя тут может помочь физиотерапия. Также ей может понадобиться хирургическая операция для высвобождения сухожилий в возрасте от пяти до десяти лет, если она доживет.
— Сколько она вероятнее всего проживет? — спрашивает Тобиас.
— Трудно сказать. В первую очередь вы должны знать, что в случае таких нарушений с мозгом, как у нее, иногда это само собой рассасывается и исчезает. Кроме этого, в первые два-три года жизни многие такие детки страдают от инфекций дыхательных путей, которые могут быть фатальными для них. Однако у Фрейи хороший рвотный рефлекс и в данный момент нет проблем с дыханием. Если она благополучно минует младенчество, то может пережить и вас.
— А ей может стать хуже?
— Теоретически нет: она находится в статическом состоянии благодаря структуре мозга. Но, поскольку она не будет слишком активной, то может страдать от мышечной дистрофии.
— Как вы думаете, у нее будут еще приступы?
— Наш невролог считает это весьма вероятным.
— Можем мы что-то сделать, чтобы ей было лучше?
— Лично у меня такое ощущение, что тут, похоже, ничем помочь нельзя.
— С ней можно будет общаться на каком-то уровне, будет ли она осознавать, что ее окружает?
— Трудно сказать. Она чувствует комфорт и боль.
— Она будет узнавать нас? — вырвалось у меня.
— Вероятно, нет, — говорит она. — Ей будет необходим кто-то, чтобы удовлетворять ее потребности, но для нее не будет иметь особого значения, будете ли это конкретно вы или кто-то другой.
И я внезапно понимаю, что это именно оно — это как раз та вещь, которая всегда будет заставлять меня плакать, даже если я доживу до девяноста трех лет.
Затем сознание мое стопорится, как будто упала какая-то шторка, и в мозгу уже не осталось свободного пространства, чтобы обрабатывать эмоции. Я слышу, как задаю какие-то вопросы практического значения и доктор Фернандес на них отвечает голосом, который звучит сочувственно, но при этом вполне уверенно и твердо.
— Ей потребуется какое-то оборудование?
— Ну, она может пользоваться креслом-каталкой, но вероятнее всего она будет оставаться в постели. Когда она станет тяжелее, вам понадобится подъемный механизм, чтобы приподнимать ее. Ей может потребоваться искусственная вентиляция легких и принудительное питание. И до конца жизни ей будет нужен круглосуточный уход.
— А какие у нас есть варианты по уходу?
— Если вы будете сами ухаживать за ней, система обеспечит вам некоторую поддержку.
— Сиделок?
— Ну… нет, не думаю — с ресурсами сейчас туговато, но это может быть какая-то временная помощь и психотерапия.
— А как насчет Франции? — спрашиваю я.
— Люди всегда говорят мне, что хотели бы увезти своего ребенка-инвалида в Боливию или еще куда-то, — медленно говорит доктор Фернандес. — Как медика, меня это, естественно, приводит в ужас. Но по-человечески… Я думала над этим, и похоже, что разница совсем незначительная. Если вы хотите уехать во Францию, вам нужно ехать. Я могу дать вам фенобарбитона про запас на случай, если у нее будет еще приступ. Вы не должны отказываться от своей собственной жизни. Она никогда не будет более транспортабельной, чем сейчас. И если у нее будет более короткая, но более счастливая жизнь, это хорошо. Если же она подхватит дыхательную инфекцию и вы не успеете достаточно быстро доставить ее в больницу, что ж, тогда…
Еще одна пауза.
Тобиас говорит:
— Мы тут думали, а что будет, если мы не заберем ее домой?
— Если вы не заберете ее из больницы, социальные службы будут обязаны найти ей вариант, чтобы ее взяли на воспитание.
Я начинаю плакать, громко всхлипывая, как ребенок.
Доктор Фернандес обнимает меня за плечи.
— Не нужно предпринимать никаких резких действий прямо сейчас. Послушайте, вам нужно время, чтобы как-то упорядочить то, что творится у вас в головах. А Фрейе необходимо остаться у нас еще на несколько недель. Рассматривайте это как бесплатный присмотр за вашим ребенком. Возьмите отгулы. Съездите вместе куда-нибудь и все обдумайте. И держитесь пока подальше от этой больницы.