Нам с детства прививают умение за пару секунд оценить точную стоимость золотого изделия в любой из трёх местных валют, поэтому мне не нужно смотреть дважды, чтобы прикинуть их непомерную для Пашкиного кармана цену. А наследства Князевым ждать неоткуда.
Испугавшись собственных предположений, я хватаю парня за плечи, со страхом наблюдая за тем, как нервно поджимаются его губы и предпринимаю попытку выяснить, во что он ввязался.
– Паш! Ты, что... кого-то ограбил?
По мере осмысливания вопроса Паша бледнеет на несколько тонов, отчего льдистые глаза начинают сверкать ещё ярче и злее.
– Конечно, специально пару подкараулил, – он ловко отстёгивает золотой кулон и цепляет его на свой шнурок с деревянным нательным крестиком, а платиновый, вместе с изящной цепочкой кладёт мне на ладонь и до боли сжимает мою руку в жилистом кулаке. – Могла бы хоть сделать вид, что задумалась, прежде чем ярлык повесить. Или такой голодранец как я, по-твоему, не способен накопить на что-то дороже пачки сигарет?
Князев прожигает меня взглядом слишком яростным, чтобы промолчать.
– Ты так и не ответил, но зато успел обвинить! Не сердись, я же волнуюсь...
Паша, не дослушав, разворачивается, собираясь уйти, но мне удаётся вцепиться ему в рукав. Он нехотя останавливается, упрямо продолжая смотреть поверх моей головы, и без лишних нежностей, одним рывком высвобождает джинсовую ткань из плена.
– Удачи. Не прогадай с выгодной партией, красавица.
Его улыбка не трогает глаз, и разочарование горечью разъедает маску беспечности, обнажая мужскую обиду.
– Ты ошибаешься, – выдыхаю хриплым шёпотом. Князев всегда был моей отрадой, единственной отдушиной в бесконечном списке запретов, а теперь уходит, оставив меня беспомощно смотреть ему вслед и гадать в какой момент наши безоблачные отношения пошли под откос. Ну и пусть! Пусть бежит на все четыре стороны. Хватит тайных встреч и переписок до рассвета. Так будет лучше для всех. Но, то доводы разума, а сердцу на него плевать, оно рвётся следом, больно ударяясь о рёбра. Наверное, оттого я, срывая голос, кричу ему в спину, то, в чём никому не признавалась прежде. – Я люблю тебя, Пашка! Люблю!
Он не оборачивается.
Что-то оглушительно тикает, словно часы. Его шаги. И когда глаза застилает обжигающей мутью слёз, всё рушится окончательно. Потому что в проеме каменной арки парень нос к носу сталкивается с Дари – моей старшей сестрой.
Мой выдох застревает в груди тревожным спазмом.
Если у наших отношений ещё теплились какие-то шансы, то в этот самый миг догорает их тень.
Паша идёт дальше, невозмутимо огибая застывшую фигурку Дари. А она так и стоит столбом, в алом концертном платье с пёстрым платком на плечах – точной копией моего. Не моргает, кажется, даже не дышит. И в глазах её чёрных не то ужас, не то осуждение.
– Любишь? – потрясение немного смягчает её резковатый голос, но в лице этой мягкости не остаётся ни грамма. Оно преисполнено ужаса. Пожалуй, Дари спокойней восприняла бы убийство, чем позорную связь с человеком других устоев. – Рада, повтори-ка ещё раз, что ты сказала?
– Люблю! – Дерзко задираю подбородок, пряча в складках цыганской юбки кулак с зажатым в нём подарком. Если родня о нём прознает, то придушит этой же цепочкой, не медля ни секунды.
– Сумасшедшая... – карминовые губы сестры кривит гримаса отвращения.
– А что такого? – ждать извержения долго не приходится. Я захлёбываюсь от негодования, нажитого годами покорного молчания. Дари – моя одногодка, родная дочь вырастившей меня женщины, самый близкий и дорогой человек, но сейчас я не собираюсь щадить её чувства. Никогда ещё вопрос свободы от ненавистных законов не стоял так остро.
– Ты путаешься с гаджо*, вот что! Бесстыже попираешь честь семьи, которая тебя вырастила. Чего тебе не хватает? Хотела доучиться – пожалуйста, не понравились женихи – отец выставил сватов ни с чем. Такова твоя благодарность? Тебе уже восемнадцать, ещё год другой и кому ты нужна будешь? Старая и строптивая как необъезженная кобылица.
– А что, лучше как ты, стать немой прислугой для блудливого кобеля? Да я лучше сдохну, чем скачусь в это средневековье!
Увесистая пощёчина глушит все звуки, замораживая левую половину лица. А вторая, справа, вдруг придаёт им небывалую чёткость.
– Дрянь. Неблагодарная, распутная дрянь, – сестра умолкает, затем медленно – очень медленно, с почти осязаемой материнской болью, поправляет приспущенный Князевым вырез моей блузы. – Но самое страшное даже не это. Ты как гадюка, Рада. Тебя пригрели на груди: несчастную, никому не нужную. А ты жалишь. Ты о ком-нибудь, кроме себя думаешь? О матери больной, о сестре младшей, Заре? Кто её в жёны возьмёт, если пойдут слухи о таком позоре? Нет, не думаешь. Зачем? Лучше жить себе в удовольствие, высмеивая мою долю, и потом принести в подоле. Продать родное дитё за сотню баксов, как тебя продали. Дурная в тебе кровь. Бесовская. А ещё нос задираешь.