Перестаралась светленькая, заметил про себя Комов.
Он ведь не пожарник все-таки, а — следователь.
Правда, в голове вдруг ни с того ни с сего начало сопрягаться: пожар — обгорелая клетка… Но Комов, ясное дело, не поддался на шантаж ошалевшей примитивной дедукции.
Ну и правильно он сделал, надо вам сказать. Потому что пожар к тому времени уже почти закончился. Облизанная огнем железная коробка АЗС плавала в пожарной пене. Глава пожарных, бензиновая барышня и охранник погибшей АЗС помогали двум милицейским составлять протокол. Между тремя красными машинами бродили суровые люди в грубых робах с белыми зигзагами, покуривая и не спеша сворачивая выдохшиеся брезентовые рукава. Даже любопытных граждан к этому моменту остались считанные единицы, хотя каких-нибудь полчаса назад их тут собралось, как на бал.
Теперь на дорогих машинах подъезжали другие лица — хорошо одетые и непосредственно заинтересованные. Эта публика, совершенно не обращая внимания ни на пожарных, ни на милицию, сдержанно тусовалась возле главного свидетеля.
Взбудораженный недавней картиной буйства стихии и неожиданно выросшей собственной значимостью, свидетель в не слишком чистом синем комбинезоне уже в который раз за этот знаменательный день рассказывал:
— Стою, значит, на третьей помпе. Заправляю "восьмушку". Вдруг из четвертой ка-ак пошел девяносто пятый сиборить! А потом будто кто-то спичку бросил — ка-ак полыхнет! Я — "восьмушку" отгонять… Твою так! Он ключи забрал! Давай с Васькой толкать…
Знакомая нам большая машина и ее владелец тоже были здесь: Игорь Матвеевич Смагин прилинкольнил, поздоровался за руку с присутствующими и выслушал, как все прочие, рассказ:
— Вдруг из четвертой ка-ак пошло сиборить!..
— А может кто-то рядом крутился? или кто-то бросил чего? — допытывались у рассказчика серьезные немногословные люди.
— Я и говорю: стою на третьей помпе…
Те, что уже наслушались этого "ка-ак!..", время от времени поглядывали по сторонам, будто ожидали еще кого-то. Скажу вам сразу, что так оно и было. Вот он и подъехал — тот, кого ждали — в авто с непроницаемыми окнами и с джипом охраны, ну прямо Иисус Христос с апостолами. Окинув взглядом расстилающееся перед ним печальное зрелище, подъехавший сказал кратко и конкретно:
— Шурик.
— А вот и не Шурик, — сообщили ему. — Этот вот трудяга видел: бензин ка-ак пошел сиборить… а потом ка-ак…
Стали звать сине-грязного трудягу, но тот, что подъехал, отверг:
— Да что всяких козлов слушать! Без него ясно: это Шурик. Он давно нам начал траву топтать. Как бы он ненароком пчелу не проглотил! — пообещал говоривший, не обращая внимания на гордые профили милицейских, все еще похаживающих неподалеку; вороны собак не боятся.
— А если чечены? — предположил кто-то.
— С ними всё уже решили. Но — разберусь. Если не они, то Шурик, конкретно. Больше некому, — и — путая любимый жанр Христа с народной поговоркой:-М-да, забыл кто-то притчу о фраере и жадности. Надо бы напомнить… Короче, не время хоботом водить, дела могут серьезные пойти.
Заключив этими словами свою речь, говоривший попрощался со всеми, пребывая в некоторой озабоченной задумчивости, а затем двинулся обратно к авто, сопровождаемый сворой молодых людей с неподвижными лицами. Прочие потоптались еще, общаясь то друг с другом, то со своими мобильниками, а потом тоже отправились по тачкам. Да и что там было делать теперь, среди пахнущих гарью луж, в этом печальном месте, откуда уже разъехались даже пожарные, а милицейских задержало только то, что они достали термос и разливали из него нечто в пластмассовые чашечки. Хочется верить, что мятный чай.
В это время Вовик, водитель Смагина, поставив на соседнее сиденье бумажный пакет, жрал из него курабье. Извините, конечно, за грубое слово, но уж больно неряшливо Вовик это делал, крошки так и сыпались на темно-синюю обивку. Увидев, что шеф возвращается с пепелища, Вовик стал жевать в ритме песен Майкла Джексона, схватил пакет, чтобы засунуть его в просторный бардачок "Линкольна", и обмер. Оказывается, он был в авто не один. За пакетом обнаружилось маленькое существо с хвостом, нагло восседающее в позе, напомнившей Вовику его собственную, когда он, откинув линкольновскую спинку, жрет печенье. Но мало этого — гаденыш тоже жрал курабье, держа в куцей лапке упавший обломок, и на морде его… на лице… нет, конечно же, на морде, было ясно написано такое наслаждение, что Вовик озверел.
— Ах ты, гаденыш!
Тем, что оказалось в руке, а оказался там, разумеется, пакет с недоеденным печеньем, он трахнул со всей силы по сиденью. Под бумажный треск во все стороны брызнул фейерверк из курабьиного крошева. Наглая же тварь исчезла.