— Как же не понимать, когда я на своей шкуре испытал? — нервно отозвался Прыгунов со слезами в голосе. — Откуда взялись эти твари?
— Тут дело посерьезней, чем ваши доллары, вы конечно извините. Понимаете? Теперь у них не только мозги, но и деньги.
— Не понимаю, но догадываюсь.
14
Алексей Комов в третий раз ехал по 29-му маршруту. Странное упорство двигало им. Насмешливый голос ведьмы из-за захлопнувшейся двери: "Сы-ищик!" был, я догадываюсь, виной этому упрямству. Надо было доказать — в первую очередь себе самому (а ведь это труднее всего) — способность самостоятельно решить эту головоломку.
Сначала Комов привычно вслушивался в реплики и беседы пассажиров, заглушаемые урчанием электрических механизмов. Затем на фразе: "Мне даже врач сказала: Сама не могу понять, почему ниже пояса помогают лопухи, а выше пояса — капустные листья…" он не заметил, как тихо сполз в тоскливый омут транспортной дремоты.
Очнулся он от толчка в плечо, и голос над самым ухом дружелюбно, но твердо сказал:
— Слышь-ка, просим пересесть. Это князя место.
Комов открыл глаза, успев удивиться тому, какие странные вещи иной раз услышишь во сне. Но сон тут же слился с явью в лице человека, имеющего на голове измусоленную до нестерпимого отвращения желтую кепку, а ниже демократично одетого в майку, пиджак и забывшие о своем происхождении джинсы. Кроме того, издалека чувствовалось, что этому человеку смело можно было дать премию за экономию воды.
Рядом стояли еще двое, столь же цинично грязные.
— Какого же князя место я занял? — поинтересовался Комов.
— Нашего. Пересядь, мил-человек.
Комов уступил не столько давлению незнакомцев, сколько собственному инстинкту брезгливости и сел подальше от источаемых троицей миазмов, с любопытством ожидая: кто же из них окажется князем?
Князем не оказался никто. Весь бомжатник продолжал топтаться возле освободившегося сиденья вроде почетного караула.
— Где же князь-то? — не выдержав, спросил Комов на весь троллейбус.
— Не замедлит, — важно ответил замусоленная кепка.
Князь не замедлил. Как только троллейбусные двери в очередной раз открылись, в салон стремительно поднялся тучный человек в живописных лохмотьях, с холеной бородой процветающего промышленника. Следом влезли несколько человек челяди.
— Дорогу! — неприятными голосами провозгласили ханурики, которые согнали Комова. — Дорогу князю Икарии!
У следователя от неожиданности на миг прервалось дыхание. Но спустя мгновение его душа запылала торжеством. Все-таки он добился! Высидел разгадку, загаданную ведьмой!
Князь Икарии между тем расположился на двухместном троллейбусном сидении, полностью заняв его своим телом. Его подданные почтительно стояли рядом. Добыв из загадочных недр своего одеяния сигарный окурок, князь сказал красивым глубоким голосом:
— Ну-к, огоньку!
Смею вас заверить: огонек появился немедленно и в нескольких руках сразу.
Вставив бычок… пардон, бычину, в красиво отороченный рыжеватыми волосами рот, князь с видимым удовольствием запыхал дымом. Повеяло противным сигарным духом. Но троллейбусные пассажиры не протестовали, памятуя, что перед ними лицо высокого звания.
Взбодренный адреналиновой добавкой в кровь, Комов напрягся, словно выслеживающий добычу леопард. Через пару остановок князь стремительно покинул троллейбус, а следователь еще стремительнее — через другую дверь, следом за ним.
Несмотря на тучность, князь шагал очень бодро, сопровождаемый растянувшимся шлейфом свиты. Комов почти с замиранием сердца вожделел увидеть наконец долгожданную Икарию.
Пованивающая компания заворачивала то за один угол, то за другой, углубляясь в задворки — такие же неопрятные, как сами подданные икарийского князя. Наконец шествие достигло замусоренной площадки, архитектурной доминантой которой был барак с надписью "Прием стеклотары". Барак осаждала средних размеров очередь, состоящая из людей очень разнообразного, порой кинематографически значимого, облика.
Князь наконец остановился, вынул изо рта уменьшившийся сигарный окурок и отдал ближайшему из свиты, который принял его с благоговением. Затем князь обратился к сгрудившимся в очередь аборигенам с совершенно неожиданным словом:
— Господа!
В устах милицейского патруля или какого-нибудь чистюли-гражданина это обращение, конечно, прозвучало бы антигуманной насмешкой. Но свойский вид князя и его окружения снимал обвинения в некорректности. Повернувшиеся к говорившему головы не нахмурились и не захихикали, а были преисполнены достоинства и снисходительного внимания, так что чистенький Комов вдруг почувствовал свою неполноценность, словно какой-нибудь кучер в дворянском собрании.