— Какой идеи? — недоуменно спросил Петросорокин, но Цаплин не ответил.
— Век потребления кончился, наступила эпоха самолюбования. Ты в этой помойке любуешься собой, своей ничтожностью. Я тоже был таким, как ты: любовался собой возле пробирок. Пока не понял, что Великий Конструктор создал меня совсем не для этого. Да и кто знает, что у него на самом деле на уме? Может, он просто балагур и шутник, а?
— Для чего же он тебя создал, Арнольд? У высшей силы нет разума, ты сам знаешь. Иначе она давно бы погубила мир.
Профессор Цаплин великодушно не заметил интеллигентского ерничанья.
— Хватит высекать мораль. Лучше подумай, — упер он длинный палец в турецкую куртку, — для чего ты все-таки послан в этот мир.
Иван Алексеевич Петросорокин вздохнул.
— Да мне, знаешь ли, и без раздумий хорошо тут. Спокойно… Заходил на-днях один, предлагал разные проекты — я отказался. Ты его, наверное, знаешь. Он тебе как-то машину помогал толкать… Молодой человек из комитета по науке.
Цаплин усмехнулся.
— Дурачок. Никакой молодой человек никогда не помогал мне толкать машину. Видно, твой знакомый из другого комитета… Жаль, Иван! С тобой мы бы быстрее навели порядок под солнцем.
— Жизнь, Арнольд, штука не всегда регламентированная. А порядок — он разный бывает.
— Да, — сказал Цаплин с непонятным для Ивана Алексеевича ожесточением. — Разный бывает порядок. Бывает такой порядок, что просто едешь в машине, никого не трогаешь… — он осекся, потом холодно завершил:-Впрочем, не буду тебя уговаривать. Российский интеллигент, как известно, — это человек, который требует от других быть более порядочными, чем он сам…
Петросорокин долго смотрел вслед негнущейся фигуре. Надо же, какие странные дела закручиваются! Не исключено, что Великий Конструктор на самом деле веселый каверзник и матершинник.
На следующий день свалку навестил Комов, чтобы повидаться со старухой-информатором.
— Ну как, бабушка, что не звонишь?
— Да Хоссподи! Жетоны-то покрали, как же звонить?
— Кто покрал?
— Злые люди.
Комов понял, что всегда будет узнавать одно и то же: что злые люди покрали жетоны. Он вздохнул.
— А приходил кто-нибудь к человеку, которого я показал?
— Да Хоссп!.. Уж такой приходил… важный!
— Седой?
— Седой.
— О чем они говорили-то?
— Уж не знаю я, далёко было, слышала плохо… Вроде как про искусство что-то.
— Про искусство? — удивился Комов.
— Ну да!
— Так. Понятно.
Хорошо, что не про футбол. Радуйся, Комов. Классного информатора нашел!
— И еще, — сказала старуха, заметив, что ее сообщение не произвело должного впечатления, — про божецкую справедливость. Уж наверно про нее все сейчас говорят.
— Уж наверно, — согласился Комов.
Упустил он профессора, упустил. Ну, ничего, он его еще подкараулит!
22
Предсмертный закатный огонь красиво умирал на гладких автотелах. Зады, зады, зады "Мерседесов", "Мицубиси" и "Лад"… Да, дорогие мои, "Модерн-опера" гремела в этом сезоне!
Брешь в бесконечной выставке машин нашлась лишь в двух кварталах от театра. Пришлось долго идти назад под сырыми и холодными порывами ветра, который вычесывал из редеющих древесных крон загрустившие от осеннего сплина листья и расстилал их по тротуару и автокапотам.
Огромное полотно царило над входом в театр — абсолютно белое, только в центре испорченное надписью:
Дж. Верди
"ТРУБАДУР"
опера премьера
Сдержанность дизайна напоминала о том, что бессмертная классика не нуждается в рекламе.
— Обидно! — вырвалось у Комова.
— Что? — не поняла Лиза.
— Обидно, что Моцарт всегда австрийский, а Бах всегда немецкий.
Публика втекала в двери и спускалась в гардероб, где, освободившись от плащей и накидок, мужчины обретали внешность строгих птиц, а дамы — экзотических насекомых.
Когда Алексей и Лиза вошли, фойе уже заполнилось телами. Неудивительно, что билетерши одна за одной несли в зал дополнительные служебные стулья, которыми в любимых народом театрах так любят заставлять проходы.
Под переливы звонка публика поплыла в зал. На затянутой черной марлей сцене лежал мотоцикл, похожий на железного кузнечика со сверкающими хромом конечностями; в глубине стоял бильярдный стол под низко висящей лампой-парашютом. Публика сдержанно жужжала, с затаенным нетерпением разглядывая многозначительный натюрморт, который должен был, судя по всему, изображать вестибюль дворца Альяферии. Глава театра Мякишев обещал принципиально новый, незашоренный взгляд на старика Верди. Газеты писали о постановке много и сочно, как всегда не заботясь о том, чтобы читатель что-нибудь понял.