Оркестр разминался, гоняя туда-сюда ноты; над ямой торчали макушки голов, акулий плавник арфы и рыбьи рты фаготов. Женский радиоголос на двух языках вежливо попросил отключить мобильные телефоны и пейджеры.
"Как это правильно, — подумал Комов. — Театр не должен иметь прямую связь с внешним миром. Пусть и во мне хоть на пару часов умрет следователь".
Он откинулся в мягком кресле и погрузился в сладкий сироп предвкушения.
Внезапно зал восхищенно вздрогнул: в яме стремительно возник одухотворенный силуэт Мякишева. Не обращая внимания на взлетевшую волну аплодисментов, идол повернулся спиной к обожателям и взмахнул руками в белых перчатках — еще один писк моды в этом сезоне.
Что-то вроде едва слышного стона прокатилось по залу; множество биноклей прижалось к глазам. Как хотите, а все-таки в наше время искусство вдруг стало так похоже на религию!
Свет стал меркнуть, зазвучала увертюра. Несколько граждан и гражданок, очевидно, специально ожидали этого момента, чтобы надрывно закашляться. Под музыку появились бритоголовые воины графской стражи в бандитском прикиде из черной кожи. Их начальник Феррандо щеголял в картузе ЛДПРовца с золотой цепью на шее. Сам граф ди Луна в вызывающе алом пиджаке и белых брюках мог вызвать у зала лишь заслуженное омерзение. Леонора то и дело небрежно зажигала сигарету. Когда цыганка Азучена, олицетворявшая притесняемое нацменьшинство, не прерывая арии "Пламя пылает!", предъявила стражам с дубинками паспорт, зал разразился рукоплесканиями. Манрико оказался в кожаных ковбойских штанах и в шляпе, которой он, когда надо по сюжету, прикрывал лицо вместо забрала. В конце второго действия, уложив графа ди Луна приемом джиу-джитсу, он спел "Будь же проклят!" и, посадив Леонору на мотоцикл, под треск и синие выхлопы укатил за кулисы. За эту придумку буржуазная пресса превозносила Мякишева как великого реформатора сцены, достойного похлопать по плечу Мейерхольда, а пресса патриотическая бешено ругала как спекулянта, допустившего принесение общечеловеческих ценностей в жертву хищному Молоху империалистического производства.
Первая часть спектакля закончилось, зажегся свет. Зрители вялой массой потекли из зала.
— Ну что, — сказал Комов, наклонясь к Лизе, насколько позволяли театральные приличия, — по пиву? Усилим один наркотик другим?
— Давай, — согласилась девушка.
— Как тебе опера?
— Фильм Дзефирелли лучше. Я прямо рыдала в конце.
— Я гляжу, ты легко рыдаешь в конце.
— Нет, милый мой, я не так-то уж легко рыдаю в конце.
— Ну так можешь не бояться, потому что это не "Травиата", а "Трубадур".
Лиза слегка покраснела.
— Извини, я кажется перепутала.
— Ничего. Просто первые две буквы очень похожи, верно?
Приблизился лукавый рай буфета за хрустальными стеклами. Войдя, они растерянно остановились перед густой толпой, пытавшейся изобразить очередь.
Лиза сделал вид, что нежно прижалась к Алексею, и шепнула ему:
— Вон интеллигентный седой гражданин, попроси его взять нам пива.
— Ты что! — возмутился Комов. — Хочешь заставить меня нарушить общественный порядок?
— Пока я вижу только общественный беспорядок.
— Все равно неудобно.
— Правда? А мне показалось, ты пригласил меня выпить пива. Сколько можно быть милиционером!
"Действительно, сколько можно быть милиционером? — подумал Комов. — Уж хотя бы в театре почему бы не…"
"…распустить шнурки!" — всплыл в памяти густой голос Копалыча.
Немного надменный седой человек с негнущейся спиной находился уже совсем недалеко от необъятного декольте буфетчицы, прикрытого гипюром.
— Честное слово, неудобно вас просить… не возьмете нам два пива без сдачи? — пробормотал Комов, прожигаемый насквозь взглядами стоящих сзади.
Лиза в подтверждение просьбы банально изобразила ослепительную улыбку милой девочки.
Седой человек усмехнулся, но (то ли наглость подкупила его, то ли Лизины старания) деньги принял. Сам он взял чай с лимоном и бутерброд с семгой. Кругом толкались, как в автобусе. Преисполненный благодарности Комов помог благодетелю проложить дорогу к ближней стойке, закиданной конфетными обертками и фисташковой шелухой. Они с Лизой примостились здесь же, отхлебывая пиво из бутылок.