— Марсэлл, — говорит, тоном "горе мое", — ну неужели так необходимо было набирать сюда битком этих кр… мышек? Что, снаружи никак нельзя было договориться?
— Нет, — говорю, — дорогая. Не знаю, как на Строне, а у нас, на Звезде Грома, друзей приглашают в дом. А наш дом в настоящий момент заменяет этот звездолет.
Эдит посмотрела на меня неизъяснимо.
— Марсэлл, — говорит, — иногда я тебя ненавижу.
— Я тебя тоже люблю, — говорю. — Ребята, располагайтесь. Сейчас я еду принесу.
И все это общество меня проводило за дверь движениями носов.
Ребята, я понимаю, что я вас уже задолбал рассказами про мышиные обеды — но вы поймите, невозможно по-настоящему постичь эту культуру, если не учитывать их отношение к еде, любви, стихам и музыке. Да — и к дракам. Это у них просто киты, на которых мир стоит. Или черепахи, не знаю.
Ибо Поэт был принят семейством Мыша очень хорошо — именно потому, что он творил стихи. А я был связан с двумя другими святыми вещами — едой и музыкой. Мыш теперь охранял не только мою особу — из чистой дружбы. Он теперь помогал мне сохранить Музыку — это, по-моему, наполняло его миссию другим, высшим смыслом. Он ведь тоже слушал там, около звездолета — и сказал мне: "Большой, это чудо. Мы были счастливы". Так что Мыш ужасно торопился наружу — патрулировать местность. И буквально через десять минут — только перекусив — он со своей старшей женой и в сопровождении двух старших мышат, самца и самочки, отправились патрулировать окрестности.
С остальными я познакомился поближе.
Младшая жена — дочь Нюхача — на мой человеческий взгляд показалась изящнее, чем старшая Сталкерша. Хорошенькая такая мышка, серенькая, некрупная, с большими ушами, с остреньким носиком, волосы коротко обрезаны, зато вибриссы очень густые и длинные; в общем, как бы мы сказали про женщину, сплошная нервная утонченность и изысканность. Старшая — та крупнее, жестче, бурая, волосы жесткие, и мордочка жестче, и уши почти всегда прижаты. И шрам на голове, от уха до щеки. Чувствуется, что сильная и отважная, а мужу скорее товарищ и соратник. Я ее зауважал невольно.
Мышу вообще повезло с семьей. Его подруги общались с ним так мило… волосы разглаживали, уши вылизывали, обнимали при любой возможности… эх. Когда Нюхачка его лизала в щеку и чесала за ухом, молча, с тихой нежностью — я почти жалел, что я — человек. Очень на них было приятно смотреть.
Она ведь уже долго замужем. А Сталкерша и того дольше. У них уже мышат много. У Сталкерши — два выводка было, и у Нюхачки — один. Но они его до сих пор по-настоящему любят, и не делят, и не дерутся, и сцен не устраивают… Мышки, по-моему, вообще не знают ревности. Наши бы так.
А мышата, особенно маленькие — прелестнейшие создания на свете. Только все тянут.
Я с ними посидел минут десять — эти десять минут они меня изучали. Во все детали моего костюма тыкались носами, открутили все пуговицы, до которых можно было достать, отгрызли часы и попробовали на зуб бронежилет. Потом слегка потеряли ко мне интерес — и я пошел наружу, смотреть, как там работа идет, и заканчивать тестирование. Маленькие мышата в это время затеяли возню между собой, а старшие отдыхали, обнимались и чистили друг друга.
Диву дашься, какие они ласковые существа, мышки.
Я проработал спокойно часов шесть. За это время никто со стороны не мешал, я успел закончить с локаторами, а автоматы почти что разгребли обломки. А потом наступила смена мышиного караула, и я вместе со Старшим Мышом и Сталкершей пошел передохнуть.
И мы все вместе застали в звездолете абсолютный кавардак.
В каюте все было даже больше вверх дном, чем сразу после посадки. Эдит сидела на койке с ногами, плакала навзрыд и бранилась ужасными словами. Маленькие мышата расшугались по углам, и у них там происходила какая-то тихая деятельность, а старшие спокойно, деловито и не торопясь, доедали у двери в санузел мой ксенологический атлас.
При виде всего этого со мной приключился приступ неконтролируемых эмоций. Я смог начать утешать Эдит и выяснять, в чем тут дело, только когда отсмеялся немного. И Эдит, обнимая меня и ругая последними словами, стала жаловаться со страшной силой.
Все тут началось с того, что маленькие съели ее губную помаду — два тюбика с мятным вкусом, один с клубничным и один — самый ценный — с абрикосовым. Потом они разделили честно поровну пудру золотистого цвета в капсулах, удобную для использования в отсутствии силы тяжести, а тушь попробовали на вкус, но она им не понравилась, поэтому они ограничились тем, что изгрызли тюбик. А Эдит это сразу не заметила, потому что объясняла двум старшим мышкам, почему ее цепочку и два золотых кольца им нельзя взять себе. И сообразила, что ее косметика погибла, только когда старший мышонок стал доставать сережку у нее из уха.
А обнаружив гибель косметики, Эдит вышла из себя и стукнула кулаком по лбу мышонка, который съел абрикосовую помаду. По нему было заметно, потому что он себе мордочку перемазал. А он испугался и укусил Эдит за колено. А она начала швырять в мышат все, что под руку попадалось — и тогда Нюхачка, которая дремала и ее разбудили, накашляла на детей в воспитательном смысле. И они устыдились, оставили Эдит в покое на койке и чинно занялись своими делами.
Эдит их ругала ругательски. Поэт попытался ее утешить и поговорить о высоком, но она пообещала выдрать ему вибриссы пинцетом для бровей. Он испугался, обиделся и ушел в рубку, а в рубке попытался утешиться обшивкой пилотского кресла, которая оказалась очень приятной не то, чтобы на вкус, а так — на хруст и ощущение у челюстей. Все мышки очень обрадовались, когда я вернулся, потому что мое общество им казалось надежнее, чем общество Эдит. Я тоже очень обрадовался, потому что они были так умны и деликатны, что не стали грызть провода и совершенно не прикасались к приборам, а выбирали такие вещи, которые для жизнедеятельности не необходимы.
Эдит в этом смысле представляла большую опасность — от мышей на борту устанавливался беспорядок, а от нее несчастья. Поэтому я не стал принимать близко к сердцу ее сетованья. Я просто ее поцеловал, хотя она и отбивалась, и заклеил ее коленку пластырем, а синяк на голове у мышонка намазал зеленкой, а потом запустил в синтезаторы программу насчет сухарей, вяленого мяса и репки. Чтобы у гостей было чем зубы точить.
Старший Мыш хотел вытряхнуть у мышат все мелочи, которые они нашли у меня в каюте и припрятали у себя в одежде и за щеками, но я его уговорил этого пока не делать.
— Если открутили важное, — говорю, — мы узнаем. Что-нибудь не будет работать. Тогда и найдем. А пока пускай. По-моему, у них вернее не потеряется.
Он согласился. И я попил кофейку, послушал изящные рассуждения Поэта о бренности — в частности, о бренности еды — и снова пошел наружу. А чтобы внутри машины было поспокойнее, включил им проигрыватель. Поставил все классические записи, сколько нашлось — пусть наслаждаются. Под музыку все угомонились; я даже пожалел, что сразу не додумался так сделать.
Эдит мне еще говорила возмущенно, что у нас тут теперь не звездолет, а какая-то мышиная дыра, и что у нас нет возможности даже словом перекинуться наедине, не говоря уж о других возможностях человеческой личной жизни. А я возразил, что сначала нужно организовать возвращение домой, в человеческий мир, а потом уж думать о человеческих желаниях. И она сморщилась, сказала, что я тупой, грубый, жестокий эгоист, и замолчала.
Но потом спросила вдогонку, нет ли у меня случайно каких-нибудь дамских романов или, на худой конец, каталога мод, потому что ей скучно.
Я сказал, что, к сожалению, нет, и посоветовал для развлечения поговорить с Поэтом. Но она предположила, что я издеваюсь — на том мы и расстались.
А снаружи меня ждали с визитом.