- домам и болотам, и снегам, и древним временам нашим?.. Мы, выкормыши животного, в леса и болота упавшего, животные сами, паучки-медузки, игрушечные... Река Москвы над нами кольца свои серебристые зимой вьет, летом - вьет златые, закручивая душечки наши в мутных омутах-облаках пустот священных, московских... плывем ли по улицам, людей, снега, воздухи разные, разноцветные, жадно разгребая, в пространства ли ввинчиваемся, по коридором кривым пролетая, их навсегда разрушая, в себе коридоры творя: хаос над хаосом, мотылек над цветком, иглою приколотый намертво: Бог мой, как прекрасны мы, и как безобразно мы смертны здесь, над землей: бред над бредом - для нас и - вода над водою! Бог мой, бродом в водах простых тех - да будет дождь, будет всегда, над Москвою своею бессмертною: и кольца радуг после дождя последнего петлями света и тьмы всколыхнут простые пространства добрые над старой Москвою, и - кольцо за кольцом, как и встарь - падет Москва - в чужедальные земли: другие: болота, леса - падет из мира своего в мира иные, где - иные мосты подымут радуги свои гиблые над дождями ее; милые, что - станет тогда?
Ничего не станет.
В кольцах Москвы - навь, и навью скованный хаос. И в блеклом хаосе своем животное бедное переживет всех, но будет падать и падать, и падение не остановить уже, и - не прекратить сирые, сонные дни: никогда - не умереть, не забыть, не понять... и не воскреснуть...
...Комуналки, бульвары, райкомы, грохочущие грузовики, пьянь в переходах, босяки, диссиденты, нездешние попрошайки, сектанты с плакатами, "Ваш телефон прослушивается..." - бегите! Предметы - в ином; что - о яви? бестолку о бестолковом! Бестолковые проносятся со своими кастрюлями, башмаками, листовками, котлетами и рефлекторами: останавливаться на каждом, до чего можно дотронуться, что можно лизнуть, на что можно слезу капнуть, хватать предмет жадно руками, глазами, ртом, постигая мыслями некую суть, позже - осознав упругую, скажем, поверхность свч-овой печки, ух-ты! - сколь жива она! - куда бы? кому бы? - нищего поднять в переходе: я понял естество предмета... Что? Что? Зачем?
Я кого-то о чем-то спросил? Поморщившись, вынырнуть вон, на воздух... Я гладил печку...
А там - вечер уже.
Москва лиловеет. Розовая издалека, она плавно исполняется синюшно-серой дымкой и погружается позже в мутную фиолетовую дрему. Раскачивается, ввинчиваясь в землю. Плавно пляшут прохожие, прыскают на них искры фиолетовых фонарей, размотается чей-то шарф, вспыхнет окно и еще одно, и еще... Но Вы бредете... В детстве были деревянные карусели, они скрипели, раскачиваясь, Вы надысь в своем дурацком длинном пальто было влезли в эдакую, качнуться решили - нет: вросла в землю. А Вы ухватились за стальной обод руками и подумали: перчатки бы надеть, холодно; и зажглись окна над Вами. И Вы покинули дворик.
А ведь порою ребенком еще пятилетним вскакивали ночью с кровати, на пол ступить, правда, боясь, пол-то - скользкий, и еще, ну кто не знает, ночью он покачивается так, уже на самом; но все равно, страх переборов, к окну подкрадывались или даже - подбегали, но тихо, чтобы не слышал никто; в доме спят все, про мышей не зная, спят, а мыши... а что - мыши? - под звездами тихими над городом перебираются: их серые тени родные лениво скользят по-над звездами тихими, а мост выгнет спину свою влажную в холодное древнее небо, и - взвизгнут мыши, так небо облаками пушистыми ахнет - пробегут по мосту мыши; канет мост в глухую легкую ночь, поднявшись на миг над городом - канет. Вы не видели моста, никогда - но, скрытый всегда за домами, был мост, и знали Вы, - знал, знал ребенок, но что теперь...
Теперь же: в Москве невозможно понять, осознать предметы. Они рассыпаются. Вы ели в детстве кашу? К примеру,
манную? Вот - от общей массы отделено немного ложкой "за маму",
пока неохота есть; чуть ложка вышла из каши, ап! - "ма-а-ам!
она опять смешалась!.."
И в самом деле, как же так - все смешивается!
И уже нельзя отличить дом от свечи, а пирог - от фотокарточки, тогда-то и вспоминаете: в Москве мы...
Но оттуда, где всегда - детство, где-то внутри, почти уже незнакомое, но до боли, до смерти - родное, там - Москва зашевелится, воображая нас: слышишь? - я и есть детство...
Вы уснули?
Нет-нет: спите. Но примстится Вам, что Москва - уходящий навек в пространства воды и земли: вниз - айсберг Башни Вавилонской; сложившаяся, смявшаяся в леса и болота, Башня, зыбкой пружиной, кольцами липкими, звонкими, живет в нас, вращаясь: улей, муравейник: полеты по кольцом рваные, древние, навие...
И мы спим. Нет, конечно, нам кажется, что мы спим. Вот славно - ведь во сне мы улыбаемся: нас нет. Смотрите же: в старинном зеркале отразиться еще и еще и опять ваши верные вещи: стулья, шкатулочки, блеклые картинки на стенах, зашевелятся в толстых книгах собранные когда-то ребенком осенние листы, - Вы уже не помните? Вам еще кажется, что Вы живы?.. Слушайте - вот то, что есть Москва: домашние вещи и там, за окном, и здесь - в зеркале, ради них можно не быть. И в глубине рассыпающихся зданий, в темноте легкого покоя - мы всегда далеко, мы дышим водою: бессмертны. Солнце серое, мышиное, Москвой искрится на ветру.
Светит нам, клубясь, растворяя нас в себе. И тогда на миг - зрите Вы радугу, серую радугу: и Вас нет - нигде, никогда.
ноябрь 1997
Москва: школа.
...Да порой
Говорила
Уныло
С прежним - с прошлым: вода...
Все это
Было,
Было!
Будет
Всегда,
Всегда!
Андрей Белый "Перед старой картиной"
Старое - я.
Тогда я еще пытался захлопать ресницами и, быть может, прошептать что-либо. А захлопать ресницами - ведь это, как будто, теперь - самое главное...
И улыбнуться глазами.
Как, скажем, Ленин умел! Я прочел в книгах об этом. Легкий прищур, чуточку тайны - родной, реальной; брови слегка приподняты, или нет... брови, брови - вернее всего - полуопущены; делается это так - немного к переносице и, не хмуря их, легко вдруг подумать о чем-то загадочно-радостном. И еще раз так. Перед зеркалом.
Вот Ленин и улыбался. Нет же, нет, так его улыбали товарищи скульпторы, художники - вот ведь умиление!
Умиление!
Сейчас он скажет шутку, проявятся ямочки на щечках, узкие глаза откуда-то изнутри вспыхнут - танк такой детский пластмассовый - из щелочек на нас огнями полыхнет - башенкой лба наедет, накатится: м-м-у-у-у я какой: сейчас как: бух-бух-бух!..
Ленин улыбался глазами. Беру его уроки. Учусь так улыбаться. Умиление!
Я отворачиваюсь от зеркала.
Я смущен.
Смотрю на город. Я скучаю по его странному, по старожилам-сторожам, где провода провиснут - турус под столбами пройдет, труста-триста тра-тра-та! - гулко зазвенят фарфоровые набалдашники! Чмох-чмух...
Стратора пройдут - ладони к столбам приложат, прослушают: лепо поют хмыри деревянные! Pазмахаются руками, полетят кругами над домами московскими... Только их и видели!
Я видел их.
Во дворе у нас теплостанция стояла. Кирпича красного, да и надпись на ней "похме". Или кто-то не дописал волнительное слово, слишком верное и длинное, для того, чтобы - целиком... Или был такой Похма - и ему была эта надпись...
Эх, Похма!
Да вот так, чтоб тебя перекосило! - потрясая линейкой, взвопит учитель, - что за бред ты несешь! да хоть что-то ты помнишь?!
Ну... помню я дождь. И, пожалуй, это - все. Э-э, нет, бросьте, вон там, там - треснувшим камертоном лязгнула молния - раздалось небо в себя принимая звук.