А в другой части большого мира за границами бобрового пруда, на верхушке дерева гикори, в беличьем гнезде, которое судьба услужливо подстелила ему в тот миг, когда он выскользнул из своей шерстяной перчатки, а заодно из филиновых когтей, гадальщик Квак, скованный цепью гостеприимства, не уступающего домашнему аресту, день и ночь без выходных предсказывал будущее и умолял белок отпустить его подобру-поздорову и помочь спуститься на землю.
Мышонок с отцом трудились всю зиму, и в снег, и в дождь, а Выхухоль большую часть времени не отходил от них ни на шаг: заводил их и смазывал да передвигал по мере необходимости свою деревоповалочную конструкцию. Приостанавливалась работа лишь тогда, когда голод или усталость вынуждали его ненадолго покинуть мир прикладной науки, дабы подкрепить бренное тело мыслителя. Уроки он отложил на неопределённый срок, и пока мышонок с отцом день и ночь выписывали под деревом овалы, юные выхухолята на пруду праздновали каникулы. Случалось, мышат заносило снегом, и Выхухолю приходилось их откапывать; случалось, у отца замерзал механизм, и тогда Выхухоль на время переносил их к себе в нору и давал отогреться.
Между тем они почти совсем облезли; жалкие остатки меха покрылись плесенью и начали уже прорастать мхом. Усики почернели и обвисли, резиновые хвостики давным-давно потеряли былую щелкучесть, стеклярусные глазки потускнели от ветра и сырости, а от бархатных штанишек остались одни отрепья. Отец так часто промокал, что пружина у него стала совсем тугой, сколько бы её ни смазывали. Теперь он шагал не в пример медленнее прежнего и, толкая перед собой сына, не сводил глаз с монеты, болтающейся на шее мышонка вместе с барабанчиком.
– Эта монета с каждым днём всё тяжелее, – пожаловался он. – И так идти тяжело, к чему ещё толкать лишний вес?!
– Это монета дядюшки Квака, – сказал мышонок. – Может, она принесёт нам удачу!
– Ему она удачи не принесла, – возразил отец. – И вообще, боюсь, что скоро никакая удача нам не поможет. Такими темпами наш механизм износится куда раньше, чем мы научимся заводиться сами.
Белый пар поднимался над тающим снегом; корка льда на пруду истончалась; вода в полыньях дрожала на холодном ветру. Чёрная земля набухала весной; овальные колеи утопали в грязи. Хриплые голоса ворон в восточном ветре прощались с зимой, а вслед за зимою тянулась на север пара канадских гусей. Крики их будто падали с высоты кристаллами застывшего, онемевшего звука – и таяли внизу, на согревающейся земле, растворяясь чистыми, уже негромкими голосами и вестью перемен. И вот гуси спикировали и развернулись против ветра, опустились на пруд и закачались на воде, прилепившись к своим отражениям.
А мышонок всё пятился вперёд по своей овальной колее – тому же старому кругу без начала и конца, только сплюснутому. Он шагал по собственным следам, ведущим в никуда, и больше не происходило ничего – не считая натяжения бечёвки, когда он удалялся от ствола, да громкого треска древесины под ударом топора, когда он поворачивал обратно. Широкое основание осины, испещрённое тысячами зарубок, уже сходило на конус к точке перелома.
– Уже скоро! – объявил Выхухоль. – Наш проект уже совсем близок к завершению. Я рассчитаю, куда должны прийтись заключительные удары Икса, чтобы плюх-тарарах получился максимальным. – Он уныло огляделся вокруг. – И тогда, – добавил он, – может быть, они что-то и заметят.
Как бы то ни было, до сих пор почти никто ничего не замечал. Обитатели пруда и берегов были слишком заняты: они жили и умирали или спали, дожидаясь весны. Только птицам хватало времени наблюдать за проектом Выхухоля: «глянь-глянь-глянь», щебетали друг другу синицы, кардиналы присвистывали от удивления, а поползни, снующие в поисках личинок по стволу осины, только посмеивались: «ха-ха-ха!», когда в холодном воздухе раскатывалось эхо очередного удара.
– Смейтесь-смейтесь, – проворчал Выхухоль. – Скоро я вам всем покажу!..
И пошёл завтракать к себе в нору, предоставив мышатам брести в колее, пока у отца не кончился завод.
– Наверное, и правда уже скоро, – сказал отец. – Мы так долго терпели!
– И тогда – самозавождение, ура! – воскликнул мышонок и осёкся: два тёмных силуэта проступили сквозь белёсый пар, что курился над тающим снегом. То возникая, то скрываясь из виду за чёрными пнями и голыми стволами деревьев, они мало-помалу приближались к мышонку с отцом.
Крысий Хват был весь в рубцах, напоминавших о его недолгой карьере трагика; жалкие отрепья шёлкового халата болтались на его плечах. Он совсем отощал, иссох и, казалось, брёл вперёд уже не по собственной воле, а гонимый мраком всех беспросветных ночей, разрешившихся наконец этим туманным, хмурым утром. Он склонился над колеёй и шёл по следу так сосредоточенно, что едва не столкнулся с мышатами – и только тогда наконец их заметил. Тут он поднял голову, и морда его осветилась улыбкой одинокого странника, после долгой и горестной разлуки вновь обретшего любимых друзей.