— Цыган, цыган, — дрожащим голосом позвала мать. — Цыган, иди сюда… Иди сюда, Цыган…
Не обращая внимания на голос матери, пес встал с земли и опять начал ластиться к Левашову. А тот, ни живой, ни мертвый, все больше и больше вжимался в стену сарая, отталкивая Цыгана, но пес считал, что Левашов заигрывает с ним, и весело ворчал, беззлобно оскалив пасть.
Наконец мать, почувствовав, видимо, кто стоит за углом, неуверенно произнесла:
— Вася… Васенька… Ты?
И Левашов вышел из-за сарая. И сразу луч фонарика ослепил его. И он прикрыл глаза согнутой в локте рукой.
Мать осторожно поставила лампу на крыльцо (а может быть, отдала одному из немцев? — этого Левашов не осознал, он не замечал происходящего вокруг) и бросилась ему навстречу. Немцы закудахтали и побежали следом, выставив вперед автоматы. Мать повисла на Левашове, немцы стали вокруг них, и некоторое время неподвижная эта группа была застывшей, словно отлитой из бронзы или вырубленной из гранита. Печальная осенняя ночь, черным-черна, повисла над нею. Луч фонарика освещал мокрое от дождя лицо Левашова и мокрое от слез лицо матери.
3
Холод не позволял заснуть. Голод требовал, чтобы Левашов все же заснул и, заснув, прогнал прочь унизительное желание немедленно съесть что-нибудь: пусть даже кусок голенища — только бы почувствовать движение жующих челюстей, только бы унять бурчание в животе.
Рядом с Левашовым лежал худющий парень, натянув рваную шинель на самые уши. Глаза парня даже в ночной тьме светились — отрешенно, как и редкие звезды, заглядывающие в сарай через сорванную снарядом крышу.
— Откуда? — шепотом спросил Левашов, чтобы за разговорами забыть холод и голод.
— Что? — не сразу ответил парень.
— Откуда, спрашиваю, родом?
— Неважно. Где был, там теперь меня нет.
— А я тутошний, — вздохнул Левашов. — Представляешь?
— Где в плен попал? И когда!?
Левашов мгновение помялся:
— Дома, понимаешь… Неделю назад…
Парень отодвинулся от него, процедив:
— Шкура.
Говорил он негромко, безо всякого выражения в голосе, но Левашову показалось, что парень с презрением закричал на него и что этот презрительный крик можно только ответным криком забить, и он иступленно закричал, схватив трясущимися руками воротник шинели парня:
— Герой, да? Комсомолец, да? Подыхать тебе нравится? Так и скажи! А я хочу жить! Я не для того родился, чтобы в этом сарае мучиться!
Парень влепил Левашову пощечину. Сделал он это медленно, с какой-то леностью. Может, поэтому Левашов так внезапно оборвал крик и остолбенело уставился на парня. Тот поправил на себе шинель, снова лег, но через секунду поднялся и согнулся в три погибели, зайдясь глубоким кашлем.
— Ты, нервный, а ну ложись! — сказал кто-то Левашову. — И молчи в тряпочку. А то мигом шею сверну.
Парень продолжал кашлять.
Левашов встал и отошел подальше от него, ища свободное место, и в конце концов пристроился в противоположном углу сарая.
Новыми соседями Левашова оказались двое немолодых мужчин. О их возрасте Левашов догадался по голосам — в углу было темнее, сюда не проникал сквозь проломанную крышу рассеянный лунный свет, и Левашов не видел лиц соседей.
— Ты кричал, что ли? — после долгого молчания спросил первый мужчина.
— Он, — ответил за Левашова второй.
— На кого кричал, знаешь? — спросил первый.
— Видать, не знает, — сказал второй, — иначе не кричал бы.
— Ты, Андрей, не защищай его. У него у самого язык, небось, есть.
— Я не защищаю, — смущенно сказал второй мужчина, — но он не знает, что Сенька загибается. Знал бы, молчал бы.
— Слушайте, — возбужденно зашипел Левашов, — вы люди или не люди? Вы мучаетесь или не мучаетесь? Неужели вам не холодно? Неужели вы есть не хотите? Скажите по совести. А? Почему молчите?
Мужчины, действительно, больше не проронили ни слова — то ли из презрения к Левашову, то ли из жалости, то ли потому, что не знали, что ему сказать: они полтора месяца провели в сарае, и куда больше Левашова замерзли да отощали.
Утром парень, на которого кричал Левашов, оказался мертвым. Он лежал на вываленной в грязи соломе, и синие его пальцы (только костяшки были до удивления белы) цепко держали воротник шинели, натянутой на голову до ушей.
Левашов не мог отвести взгляда от тела парня. Он то подходил совсем близко к нему, то удалялся, но глаз не спускал с худой фигуры, обутой в порванные сапоги.
Появились охранники. Один из них, выделявшийся уверенностью движений и голоса, схватил Левашова за плечо и кивнул на мертвеца: