Ванька вяло сел на табурет, сделанный Шиловым. Недавней злобы как ни бывало — с тоской и жалостью смотрел Ванька на сестру. Мария, видя, что брат притих, опустила руки, обмякла и тоже с тоской и жалостью смотрела на Ваньку. Несколько минут они молчали, потом рыдания стали трясти тело Марии, и Ванька подбежал к ней, обнял за плечи, неуклюже погладил по голове.
— Ну че ты? Че? — Вот и все слова, которые он нашел в себе, чтобы утешить сестру.
Племянник заворочался, поднял над подушкой голову, с трудом разлепил склеенные сном ресницы, увидел плачущую мать и зашелся ревом.
Плач сына заставил Марию подавить собственные слезы. Она склонилась над ним и, всхлипывая, стала уговаривать, чтобы он успокоился, ложился, засыпал. Ванька опять сел на табурет, сделанный Шиловым, но в сторону сестры и племянника не смотрел — тупо разглядывал половицы, по которым был разлит жирный красноватый свет керосиновой лампы.
Вскоре племянник снова спал. Ванька хмуро продолжал рассматривать половицы.
— Несчастные мы, несчастные, — прикрыв рот ладонью, заголосила Мария. — Одна за другой беды на нас. Хватит уже, хватит! Я спокойно жить хочу! Ой, Ваня, Ваня… Ваня, Ваня… Чем я провинилась перед богом, что он так? Чем, Ваня?
— Да кончай ты ерунду городить, — недовольно сказал Ванька. — Не приплетай бога, я виноватый. Не будь меня, не появился бы этот гад в Березовке. На мне все висит, Мария: и дед Ознобин, и старушка, и твои слезы. А что будет с этим? — кивнул Ванька в сторону племянника. — Ему не жить в Березовке, каждый будет тыкать ему в глаза отцом.
Ванька несколько раз размашисто прошелся по горнице. Тень его, лохматая по краям, металась по стенам и потолку.
— Я должен его найти! — Ванька остановился перед сестрой. — Во что бы то ни стало! Поймаю сволочь — собственными руками придушу.
— Ваня, да ты что? — испуганно задохнулась Мария.
— Ладно, не буду. Я только свяжу его, суку, и куда надо доставлю. Там разберутся, что с ним делать. Смерти ему не миновать. За все получит сполна. Что заслужил, то и получит.
— Ой, Ваня, Ваня… — заскулила Мария. — Ваня, Ваня…
— Муж он тебе, да? — недобро осклабился Ванька. — Жалеешь? Ну, жалей, жалей…
— Да не его я жалею, себя мне жалко до слез. И его, — кивнула головой в сторону спящего сына Мария, как недавно кивал Ванька.
Неожиданно для самого себя, Ванька на цыпочках подошел к племяннику. Тому, видать, было жарко, и мелкие капельки пота выступили у него на лбу. Щеки пацана горели румянцем. Голубые тени лежали вокруг глаз, под подбородком (острым, как у Шилова) и под щекой, на измятой подушке. Ваньке стало жалко ни в чем не повинного ребенка. Хотя тот так страшно походил на Шилова, но в нем ведь и зайцевская кровь текла, он и сыном Марии был. Ванька почувствовал, что может заплакать, и недовольно буркнул про себя: «Этого не хватало!»
Мария внимательно смотрела на брата. Глаза ее успели высохнуть. Только на щеках остались следы от слез.
— Ваня, — тихо сказала Мария, — может, нам уехать из Березовки?
Ванька ответил сразу — видно, думал на эту тему:
— Так лучше всего. Люди всюду живут. На том же языке говорят, что и мы.
— А куда ехать-то? Страшно.
— Ну живи в Березовке, раз страшно. Только…
— Да знаю я, думала уже. Сын ведь, Ваня, ни в чем не виноват. Он-то при чем?
— Ни при чем. Но на чужой роток не набросишь платок. Рано ли, поздно, кто-нибудь скажет ему правду об отце. Поняла, нет?
— Что я там делать буду?
— Жить, елки-палки! Рабочие руки всюду нужны. А руки у тебя есть. С голоду не подохнешь.
— Страшно.
Ванька хмыкнул: что, дескать, на это ответишь?
— Ладно, пошел я, — он приблизился к Марии, собрался еще раз погладить ее по голове, уже протянул руку, чтобы сделать это, но на полпути опустил, резко отвернулся и выбежал из избы.
Мария подошла к окну. Внезапный страх уколол сердце — ей показалось, что кто-то следит за ней с улицы. Она испуганно вскрикнула и заметила, что тот, следящий за ней, тоже в испуганном крике приоткрыл рот, расширил глаза, отшатнулся от окна, пытаясь заслониться растопыренной пятерней. Не сразу Мария поняла, что испугалась собственного отражения. Поняв, принялась разглядывать себя.
За эти дни она очень похудела. Никогда, даже в самые тяжелые времена, глаза ее не наливались такой тягостной печалью. И хоть раньше Мария всерьез не относилась к богу, в эту минуту она повернулась в угол, где когда-то висели иконы, и перекрестилась:
— На все твоя воля, господи. Прости меня, грешную.
Сын что-то пробормотал во сне, освободился из-под старого пальто, которым был накрыт, и привольно раскинулся, беззвучно шевеля губами. Румянец на его щеках поблек. Голубые тени растаяли.