3. Общности, которые будут служить такими «сгустками», не должны быть большими, до массовых движений далеко. Обрастать людьми эти сгустки начнут уже в процессе деятельности («давления»), а первая стадия этой деятельности — создание языка для осознания реальности данного исторического момента. Не момента Маркса, Ленина или Сталина, а здесь и сейчас. Это этап «теоретической борьбы» (Энгельс), а Бурдье говорит о подготовке «когнитивного бунта», который предшествует политическому действию. Не надо для этого ни с полицией драться, ни здоровье губить голодовками. Бунт без «когнитивного бунта» — составляющая деградации.
4. Многие уповают на магическую силу чувств (недовольства) и заклинаний («идеологии»). Но мы же видим, что массовое недовольство само по себе не только не превращается в политический проект, но и легко канализируется на ложные цели. Зло, которое мобилизует людей на политическое действие, должно быть «создано» специальными культурными действиями, тогда его образ и становится частью сплачивающей идеологии.
5. Последние полгода мы наблюдаем всплеск недовольства разного типа, и надо было бы начать эту «теоретическую борьбу». Во всяком случае, в форме изучения происходящих событий. Вот, например, важный факт: с декабря по апрель изменился социальный состав митингов, вроде бы собираемых теми же политиками. Социологи, которые эти митинги изучали, собрали полезную информацию, ее надо обобщить и обдумать.
13.05.2012
Эта болезненная тема встала в начале 90-х, когда вырабатывалась идеология КПРФ. Тогда мало кто мог выразить эту проблему в ясных современных понятиях. Те «продвинутые», кто могли, находились по «другую сторону баррикады». Я понятиями и концепциями не владел (даже о Грамши еще не слышал) и объяснялся кустарным способом, «на языке родных осин». В результате довольно быстро возник конфликт с «профессорами научного коммунизма», которые остались по нашу сторону баррикады. При всем уважении к этой их позиции, приходилось с ними спорить, потому что они, по моим расчетам, загоняли левую оппозицию в когнитивный тупик. Это было видно не из теории, а из массива эмпирических данных.
Меня перестали печатать, я перестал спорить и обижать уважаемых людей и даже признал, что лучше их не трогать — это им только вредило, пусть делают то, что могут. Но в Интернете читатели и собеседники — уже в основном нового поколения. А проблема осталась. Думаю, что о ней можно и надо говорить, раны будут не слишком глубоки. Речь вот о чем.
Русская революция и большие советские программы, начатые до 50-х гг. (включая войну), были совершены людьми конкретного и редкостного культурно-исторического типа, в мировоззрении и культуре которого произошел синтез структур традиционного общества (православия, космизма, общинного коммунизма и пр.) с модерном (Просвещением, равенством и системным мышлением). Традиционные представления о человеке и обществе были усилены идеологией. Все мы неверно оценивали устойчивость и изменчивость культурных и духовных структур. Люди и их общности в 60-80-е гг. быстро изменялись, сами того не осознавая. Они говорили на привычном языке советских понятий, а чувствовали уже по-иному. Поэтому и была принята «на ура» перестройка Горбачева, которая, в свою очередь, резко усилила расщепление сознания и «дала язык чувствам». Общество погрузилось в двоемыслие (устояли колхозники и менее образованные люди).
В 90-е гг. сформировался необычный культурный тип — человек с парадоксальным, по выражению социолога Тощенко, «сознанием-кентавром». Он не принимает нынешний режим и тоскует по советским принципам жизнеустройства — и в то же время отвергает глубинные советские структуры, на которых это жизнеустройство стояло.
А что же мы, кто пытается мысленно освоить эту реальность и выработать проект ее исправления? Мы берем те слова и жесты этого кентавра, которые выражают его «советские» архетипы, и создаем идеализированный образ человека, приверженного идеалам справедливости и солидарности, но обманутого и обобранного Горбачевым, Ельциным, Путиным и т. д. Надо, мол, только дать этому человеку обновленную идеологию, и он горы свернет.
В нас жив укорененный в советском обществоведении эссенциализм — вера в наличие у «нашего человека» неизменных культурных и духовных сущностей, которые надо лишь разбудить и активизировать магическим словом. Мы это слово пока что не нашли, но скоро найдем. Общаясь с нашими левопатриотическими идеологами, вынужден признать, что они практически все мыслят в духе такого эссенциализма. Потому-то двадцать лет и не велось никакой работы в сфере мировоззрения, а искались магические слова. Печально, что и в Белоруссии, где для такой работы имелись благоприятные политические условия, она не велась. Да что говорить, на Кубе то же самое.
Выскажу неприятную и обидную гипотезу. Но перед глазами много примеров. Похоже, что изживание этого расщепления сознания эффективнее происходит с «перегибанием палки»: многие молодые люди, с энтузиазмом окунувшись в либерально-демократическую антисоветскую утопию, глубоко ее пережили и рационально укрепили свои «советские архетипы». Это не значит, что они в социальном плане отвергли нынешний порядок (например, бросили свое предпринимательство и пр.). Но это — кадры проекта возвращения России на траекторию, по которой прошел СССР. Без ностальгии и фундаментализма, без утопии имитировать старые порядки. Я думаю, что таких «вернувшихся» будет все больше и больше, хотя наши ортодоксы их старательно отгоняют.
В общем, это лишь один из срезов целой системы причин, по которым не удастся ни создать партию по старым шаблонам, ни выработать идеологию на основе советской, ни использовать эстетику раннего СССР — хотя все это надо знать и понимать, как это работало.
И стоит задуматься, почему уже почти полвека как стали угасать и угасли компартии — почти везде, где они не успели срастись с государственной властью. Их язык перестал отвечать структуре сознания, и их программы стали похожи на религии, в которые уже не верят ни священники, ни прихожане. Такие религии долго живут, выполняя другие важные функции. Поэтому и священники, и прихожане выполняют необходимые ритуалы. А компартии съежились до небольших сект, которые поддерживают на случай бедствия. Они, как считается, сохраняют тайное знание о солидарном переживании катастроф.
18.05.2012
Во многих комментариях явно, и еще во многих неявно, высказывалась мысль, что наше спасение — в восстановлении нравственности, выработанной на основе православия. Более того, многие убеждены, что дело даже не в нравственности, а в вере, в восстановлении религиозной картины мира и мистической связи личности с Богом (в основном, в лоне православия, но это детали — вопрос ставится более общий).
Эта стратегическая мысль пока не снижается на уровень практических задач — например, выработки социальных и культурных механизмов восстановления религиозной картины мира в индустриальном (и частично постиндустриальном) обществе; обращении в веру массы людей, в нескольких поколениях воспитанных образованием, основанным на научной (секулярной) картине мира. Это задачи очевидно очень сложные, а без их решения вся эта доктрина выродится просто в попытку создания секты, причем секты отшельников.
Но в данный момент речь идет не о практическом выполнении этих задач, надо сначала окинуть взглядом наше и прилегающее пространство — с точки зрения этой доктрины. Вот что я вижу и высказываю в качестве гипотезы.
Религиозная вера понесла большие потери при наступлении Просвещения и промышленной цивилизации. Однако инерция мировоззрения и, особенно, нравственности, корнями уходивших в религиозную рациональность, оказалась очень велика. Они прижились и на почве научной картины мира, и выполняли важную социальную и культурную роль.