Формальные заявления о ценности науки неубедительны, в них нет содержания, поскольку неопределенными стали смысл и вектор самого развития страны. Российское общество не имеет образа будущего, ценности потребления, конкуренции и рынка не являются терминальными. Культура лишилась эсхатологического компонента, из общественного сознания выпали историческая память и апокалиптика (откровение будущего). В результате власть утратила способность к целеполаганию, в том числе и в сфере науки.
Выхолощенными стали представления второго уровня — о функциях науки в современном сложном обществе. На науку смотрят как на курицу, несущую золотые яйца. Если она исхудала и ее яйценоскость снизилась, ее готовы зарезать.
Принципиальной установкой в реформе науки стала поддержка лишь блестящих и престижных научных школ («Основная задача ближайших лет — обеспечение необходимых условий для сохранения и развития наиболее продуктивной части российской науки»). Это представление о задачах науки ложно.
Посредственная лаборатория, обеспечивающая какую-то жизненно необходимую для безопасности страны сферу деятельности, бывает гораздо важнее престижной лаборатории.
В условиях кризиса наука необходима не ради процветания, а ради сокращения ущерба, она часто — условие выживания страны, общества, государства. Это требует иного типа научной политики, включая ее институты, язык, критерии. Но нынешняя научная политика поразительно близорука.
— Дезинтеграция научно-технического сообщества
Субъектами общественных процессов являются не индивиды — даже гениальные, — а социокультурные общности. В ходе реформы произошла фрагментация научного сообщества России с утратой системной целостности. Дезинтеграция уже достигла опасного уровня. Ликвидированы или бездействуют многие социальные механизмы, которые связывали людей и коллективы в единую ткань в масштабе страны.
Победы СССР в войне нельзя понять, если не учесть интенсивного и эффективного участия отечественного сообщества ученых. Наука буквально «пропитала» все, что делалось для войны. Президент АН СССР С.И. Вавилов писал: «Почти каждая деталь военного оборудования, обмундирования, военные материалы, медикаменты — все это несло на себе отпечаток предварительной научно-технической мысли и обработки».
Все участники этого процесса, от академиков до рабочих, продемонстрировали высокую культуру взаимодействия — все были мотивированы великой миссией. Эта культура подорвана.
В целом есть основания считать, что в данный момент в России нет дееспособных социальных общностей, которые могли бы взять на себя роль локомотива для рывка в научно-технической сфере. Требуется комплексная государственная программа по созданию и воспитанию таких общностей, как это делалось в 1920-1930 гг., чтобы провести индустриализацию и построить научно-технический потенциал, адекватный актуальным угрозам. Для этого требовалось обучить, воспитать и социализировать большой контингент специализированных кадров.
Эта сторона дела — прерогатива верховной власти и общества в целом, исполнительные органы (Минобрнауки, ФАНО и др.) не могут определять стратегию развития страны.
Именно отсутствие стратегической государственной доктрины научной политики заставляет научные коллективы держаться за старые формы как за соломинку.
Статус-кво дает хотя бы иллюзию стабильности и надежду выиграть время для вызревания реалистичной программы развития. Начать действенный диалог власти с научным сообществом — задача чрезвычайная.
— Вырожденная структура научно-технической деятельности
Накануне Великой Отечественной войны в стране в основном был создан, по словам С.И. Вавилова, «сплошной научный и технический фронт» (эта задача была поставлена в 1936 г.). Это было «русское чудо» — создана большая сложная система, обеспечившая все критические проблемы развития и адекватная всем критическим угрозам стране. К началу войны в СССР работало свыше 1800 научных учреждений, в том числе 786 крупных научно-исследовательских институтов. Экзамен, которому подверглась эта система, был жестким и абсолютным — войной.
Сейчас ФАНО ведет консультации с руководителями институтов о стратегии развития сети научных организаций. Но, судя по сообщениям, главные проблемы не названы. Никто не изложил те структурно-функциональные модели систем НИОКР России, которые можно было бы обсуждать как варианты стратегии. Судя по всему, таких моделей нет. Никто даже не поднял очевидного вопроса: может ли Россия надеяться на благожелательное партнерское отношение Запада в научных областях, необходимых для модернизации наших систем оружия (хотя бы оборонительного)? В США есть формула: «главные вещи делайте сами». Должны ли мы в структурной политике следовать этому принципу?
В доктрину реформы науки заложено разделение науки на фундаментальную и прикладную. Это — типичная и грубая ошибка divisio — неверного разделения целостного объекта на элементы.
Если администрация в целях учета и управления и проводит разделение между фундаментальными и прикладными исследованиями (но никак не науками), то при этом всегда имеется в виду его условность и относительность. И в том, и в другом типе исследования ищется достоверное знание, которое, будучи полученным, становится ресурсом, используемым в разных целях. Многочисленные попытки найти формализуемые различия между двумя типами исследований к успеху не привели. Научно-технический прогресс «порождает» те или иные практические последствия всей совокупностью накопленных знаний.
В 1990-е гг. была утрачена сеть отраслевых прикладных институтов. Это тяжелейшая потеря. Чтобы возродить эту сеть в новых формах, надо пересмотреть саму концепцию взаимодействия фундаментального и прикладного знания.
***
В этой записке нет возможности излагать представления о параметрах, индикаторах, критериях и альтернативах сохранения и развития научной системы. Но почти очевидно, что каждое бессодержательное заявление по поводу науки, каждая имитация действия усиливают отчуждение научного сообщества от власти.
Счастливым образом прижился научный дух в России, но очень велик риск, что он у нас угаснет.
28.01.2015
Россию всегда сравнивают с Европой и с США, о чем бы ни зашел разговор — о дорогах, о человеке, о продолжительности жизни.69 Сравнения важны и помогают увидеть сущность обеих систем, но только если они корректны, а не носят характера подлога. В недавней колонке70 я привел пример, как во время перестройки вывернутое наизнанку сравнение СССР и Штатов служило аргументом для идеологов реформы, чтобы заявлять: «Мы производим и потребляем стали в 1,5-2 раза больше, чем США». С вытекающими отсюда последствиями в виде фактической деиндустриализации России в последующие годы. Очевидно, что происходило смешение понятий «фонда», т.е. всего накопленного запаса, и «потока», т.е. ежегодного прироста «запаса». Смешение, которого профессионалы допускать не должны.
Попробуем перейти к другому сравнению — к разнице масштаба национального богатства России и Запада, накопленного, скажем, за последнее тысячелетие. Не будем даже учитывать тот факт, что три века Запад вывозил богатства из 3/4 земель планеты, которые удалось превратить в колонии.
Даже если взять только хорошо описанное в истории время с X по XIX вв., то станет очевидно, что практически все богатство России создавалось сельскохозяйственным трудом крестьянства. Запад с XVI в. эксплуатировал колонии, но и там сельское хозяйство играло огромную роль. Так давайте сравним условия земледелия и главный показатель этого хозяйства — урожайность зерновых.
В XIV в. в Англии и Франции поле вспахивали три-четыре раза, в XVII в. — четыре-пять раз, в XVIII в. рекомендовалось производить до семи вспашек. Это улучшало структуру почвы и избавляло ее от сорняков. Главными условиями для такого возделывания почвы был мягкий климат и стальной плуг, введенный в оборот в XIV в. Возможность пасти скот практически круглый год и высокая биологическая продуктивность лугов позволяли держать большое количество скота и обильно удобрять пашню (во многих местах Европы имелась даже официальная должность инспектора по качеству навоза).