Характерно то значение, которое наиболее видные английские дипломаты без различия партий с самого начала придавали позиции Англии в группировке держав. Сэр Эдуард Грей уже в 1905 г., когда намечался переход власти к либеральной партии, объявил, что либеральный кабинет оставит в силе программу старого правительства. Он говорил, что надеется на улучшение отношений с Россией, и что с его точки зрения не следует противиться установлению более удовлетворительных отношений с Германией при условии, что они не пойдут в ущерб англо-французской дружбе. Соглашение с Германией – лишь постольку, поскольку его допускает дружба с Францией, а впоследствии еще и с Россией, – вот лейтмотив английской политики по завершении splendid isolation (блестящей изоляции) и до самой войны. Лейтмотив этот был для Германии далеко не безобидным. Англия знала, как неотступно направлен взор Франции на Эльзас-Лотарингию; она слышала голоса реванша, которые раздавались на всех празднествах братания России и Франции; она знала условия, которые Франция ставила почти при каждом займе союзной России в смысле улучшения военных ее сооружений и развития стратегической железнодорожной сети против Германии; одним словом, Англия, по меньшей мере, так же хорошо, как мы, угадывала боевые тенденции франко-русского союза, на заднем фоне которого уже несколько раз показывался грозный призрак войны. Не приходится поэтому удивляться тому опасению, с которым в Германии следили за таким направлением английской политики. Ведь и сам инициатор ее – король Эдуард неоднократно публично намекал, как именно надо было понимать дело его рук. Исключительное внимание, оказанное им ярому представителю политики реванша – министру Делькассэ в Париже вскоре после его падения – летом 1906 г., рассеяло всякое сомнение относительно характера дружбы, объединяющей Англию с Францией.
Сэр Эдуард Грей воздерживался от проявления явно недружелюбного отношения к Германии. Может оставаться под сомнением, давал ли он себе отчет во всей остроте агрессивных тенденций франко-русской политики; вероятно, он считал возможным, регулировать эти тенденции, сообразуясь с потребностями английской политики. Кое-что говорит даже за то, что он не исключал из сферы своих комбинаций возможности некоторого сближения с Германией, считая его вполне соединимым с сохранением близких отношений с Францией и Россией. Его позиция была не так проста, как французских и русских дипломатов, в его сложном мозгу умещались разные политические соображения, быть может, не всегда совпадавшие с целями Антанты.
Здесь не место обсуждать, могла ли бы Германия придать этим мировым отношениям другое направление, если бы она реагировала на попытки сближения со стороны Англии и, в случае достижения соглашения, соответственно изменила бы свою морскую политику. В 1909 г. взаимоотношения, которые мы пытаемся в общих чертах обрисовать здесь, сводились к тому, что Англия – в полном соответствии с своей традиционной враждой к могущественнейшей тогда континентальной державе – заняла определенную позицию на стороне Франции и России, в то время как Германия выработала программу постройки флота, дала определенное направление своей восточной политике и вынуждена была считаться с враждебным настроением Франции, нисколько не ослабленным политикой последних лет. Если, с одной стороны, Германия в дружбе с двойственным союзом должна была усматривать угрожающее усиление агрессивных тенденций франко-русской политики, то, с другой стороны, Англия должна была видеть в усилении германского флота угрозу себе, а в нашей политике на Востоке – вторжение в сферу ее исконных прав. Резкие выпады сделаны были с обеих сторон. Холодом и недоверием повеяло в воздухе.
Положение Германии при таком состоянии вещей казалось чем более не надежным, что тройственный союз, внешне неизменившийся, внутренне потерял свою прочность. Это не относится, однако, к Австро-Венгрии: с ней царило полное согласие, хотя в Алжезирасе мы видели те пределы, за которые не выходила дипломатическая помощь Австро-Венгрии. Но Италия, через Висконти-Виноста вошедшая в соглашение с западными державами относительно Марокко и Триполи, явно склонялась к Франции, в то время как ее притязания на Балканах, даже помимо движений ирреденты, никогда не позволяли установиться настоящей искренности в ее отношениях с союзной Дунайской монархией. Такого министра иностранных дел, как Принетти, едва ли можно назвать лояльным представителем старой политики тройственного союза. Интересы Италии в Средиземном море заставляли ее обратить свои взоры к Англии, не говоря уже о тех перспективах, которые открылись бы перед ней, почти совершенно беззащитной против английского флота при ее островном положении, в случае вражды со стороны Англии. Поведение Италии на Алжезирасской конференции и во время боснийского кризиса было очень показательным для действительного положения вещей. Эти заигрывания привели в конце концов к весьма подозрительной интимности.