Так… Удовлетворительно. Теперь мы, в своей неизреченной благости, кого-нибудь тебе подберем. Ну, знаешь, пасти между лилиями и нюхать всякие лучшие ароматы. Любить, прощать, давать просящему, благотворить, не осуждать и — главное — размножаться. Как это не хочешь? Ты что, дура?
«И он посмотрел вокруг, как бы желая понять, как же можно не сочувствовать природе».
А вокруг картиной стоит огромный чуждый мир: мирная простота лета, душный и душистый воздух, растопленное золото вод. Как, должно быть, сладко умереть в таких декорациях. Пригнуть, опустить, потерять голову; перевить слабый побег своего тела с молодыми зелеными побегами этих — кажется, колючих — кустов. В тени высокой липы, в один из самых жарких дней… Живи! Дыши! Изучай растения, будущее своей плоти.
Ну и правда; взял я Тургенева, поехал в Павловск ботанизировать. Туда, туда — где земля и травы, и птицы поют тоненькими голосами нашей тоски. В мирную простоту лета.
Приехал. Забрел в глубь парка. Прилег на склоне. Положил Тургенева под голову. Лежу, смотрю в небо. Красивое небо: чистое, легкое, прозрачное; из-за бледного северного цвета кажется плоским. Как стекло. По прочному этому стеклу размазаны полупрозрачные облака. Не гряда, конечно. Не воздушные замки и башни. Никаких излишеств. Никакой, между нами, поэзии. Но так чисто, легко, многозначительно небрежно! Вопиющий Божественный замысел был в этих облаках. Не знаю, в какой степени отрадным все это задумывалось; я повелся на грустное: «тонет, тонет в небе, дальше, выше, ничего не видно, а сердцу больно, больно». Грусть такого рода не только томит, но и утомляет.
Тургенев мне зудит в ухо, дескать, изучай травы, а какие тут травы? Я крапиву от лопуха с трудом отличаю, и то все больше на ощупь. Но ведь он упорный, не зря русский классик. Видит, что уговоры не действуют, начал меня дразнить. Сколько, говорит, ни стучись природе в дверь, не отзовется она понятным словом. Нет, говорю, как же. Разве нас не один садовник приклеил друг к другу? Встал, поплелся. Ботанизирую.
Это вот, изволите видеть, куст. Веточки. Листики. А! Колючки. По-моему, шиповник. Приосанился я перед этим шиповником, начал вспоминать, что там русские классики сочли нужным сообщить о нем потомству. Вместо этого вспомнил Кузмина: «брюссельская капуста приправлена слезами…». Высморкался и с позором ретировался.
Склон, обрыв, песок обнажен у корней сосны. Внизу блещет ручей, над ручьем — мостик павловского ампира, поперек моста лежит ничком дитя и плюет в воду. Хороший ребенок, спокойный. Другой бы на его месте ловил тритонов и отрывал им лапки. А может, здесь просто не водятся тритоны. Знаете, смешные такие. Рыбы с ногами.
Я присел на толстый корень и стал сверху смотреть на воду, которую поторопился назвать ручьем. Ручей, худо-бедно, должен бежать и литься, а эта вода казалась неподвижной. Правда, она ярко блестела в лучах солнца и по берегам очень красиво была обрамлена какими-то растениями. Я смотрел на ее неподвижный блеск, неглубокий блеск стекла; потом тихо-тихо сполз в яму между корнями, прикрыл глаза… Лежать в теплой песчаной яме было приятно; когда я поднялся, у меня шумело в ушах.
Я свернул с дорожки и сразу же нашел эндемичный вид флоры. Эндемичный вид двоился, мерцал, был прекрасен и не подлежал описанию: такое, что и разобрать нельзя — елка не елка, цветок не цветок. Я посвятил его опытному натуралисту Кузмину. «В глазах плывет размытая фиалка, — Так самого себя бывает жалко!»
Слава Богу, в Павловске при вокзале есть буфет, очень чистый. Думать о природе, сидя в этом буфете, было как-то проще.
Вот и зима скоро, думал я. Ветер дует, снег… да, пошел и вдруг повалил хлопьями; сделалась метель. Я видел этот парк во все четыре времени года, и, должен сказать, в общих очертаниях — в чем-то главном — он оставался одним и тем же. Летом проще чувствовать себя тритоном; зимой это как-то совсем безрадостно. Зато зимой этот буфет уютнее, он кажется убежищем и пещерой, вырытой в песке ямой, куда не дотянутся ничьи жадные руки.
Внезапно сквозь буфет, сквозь лето прошел первый порыв первого зимнего ветра. Тритон съежился. Ветер крепкий, подумал тритон, потопит нас среди зыбей, как обессмысленные щепки победоносных кораблей.