“Воистину, тяжело человеку в каком-нибудь богом забытом уголке земли оказаться в положении заблудившегося чужака — беспомощного, говорящего на языке, которого никто не понимает, неизвестно откуда взявшегося. Однако из всех путешественников, терпевших кораблекрушения в самых разных диких местностях, мало кому, на мой взгляд, выпадала такая безмерно трагическая судьба, как человеку, о котором я хочу рассказать, самому невинному из искателей приключений, извергнутых на берег морем”.
Беспросветная нищета заставила Янко покинуть родину. Его влечет Америка, обещающая золотые горы, но вместо Америки судьба забрасывает Янко в Англию. Там он кое-как налаживает свою жизнь, несмотря на незнание языка, несмотря на то, что местные его не понимают и побаиваются. Одна только нескладная Эми Фостер, трудолюбивая крестьянская девушка, пытается с ним объясняться. Они женятся, у них рождается ребенок, но когда Янко заболевает, Эми, охваченная страхом и отвращением, отказывается за ним ухаживать; она забирает ребенка и уходит. Ее предательство ускоряет мучительную смерть Янко. Как и в сценах смерти некоторых других своих персонажей, Конрад дает понять, что Янко погубило безразличие окружающих, помноженное на чувство фатальной изолированности от всего мира. Судьба Янко названа “полным крахом, вызванным одиночеством и отчаянием”.
Положение Янко — иностранца, вечно мятущегося и одинокого в обществе, которое не желает его понимать, — не может не вызывать сочувствия у читателя. Но Конрад — сам изгнанник, и это заставляет его намеренно, почти нарочито усиливать контраст между Янко и Эми. Янко — стремительный, легкий, с горящими глазами, а Эми — грузная, скучная, похожая на корову; когда Янко умирает, возникает впечатление, будто первоначальная доброта Эми была лишь уловкой, лишь приманкой в смертоносном капкане. Смерть Янко романтична; мир груб и черств; никто, даже единственный близкий человек, Эми, не понимает Янко. Конрад эстетизирует невротические страхи изгнанника. В его мире нет ни единого человека, который был бы способен на понимание другого или хотя бы на общение, но увы, тем мучительнее эти ущербные люди пытаются объясниться между собой на своем жалком, неадекватном языке. Все рассказы Конрада — об одиноких людях, которые много говорят (и вообще, кто еще из великих писателей той эпохи так многоречив?); его герои, силясь произвести благоприятное впечатление на окружающих, обнаруживают, что чувство изоляции от этого лишь обостряется. Всякий из конрадовских изгнанников обречен, содрогаясь от ужаса, постоянно воображать сцену своей грядущей смерти в одиночестве — сцену, где, так сказать, софитами служат чьи-то безразличные, глядящие мимо глаза.
Изгнанники наблюдают за неизгнанниками с черной завистью. “Они” в своей стихии, а ты всюду лишний. Изгнаннику неведомо, каково это — постоянно жить в стране, где родился, знать, что никогда не перестанешь быть тут своим.
Изгнанником, бесспорно, является любой, кто в силу внешних обстоятельств не в состоянии вернуться домой; можно, однако, провести некоторые различия между изгнанниками, беженцами, экспатриатами и эмигрантами. Изгнанники — порождение старой как мир практики высылки за границу. Высланный с родины человек как бы носит на лбу клеймо “чужак” и влачит унылое существование в инородной стихии. Беженцы, напротив, порождение государства ХХ века. Слово “беженец” стало политическим термином и ассоциируется с бесчисленными полчищами безвинных растерянных людей, нуждающихся в срочной помощи международного сообщества, а слово “изгнанник”, по-моему, скорее принадлежит к высокому стилю и связано с идеей одиночества.
Экспатриаты поселяются в чужих странах добровольно, обычно по личным или социальным причинам. Хемингуэя с Фицджеральдом никто не принуждал жить во Франции. Возможно, экспатриаты тоже подвержены чувству одиночества и оторванности от родины — изгнание есть изгнание, но их положение все же значительно легче, чем опала. Статус эмигранта как-то двусмыслен. В формальном плане эмигрантом является любой, кто переезжает на постоянное место жительства в другую страну; это определение, несомненно, предполагает относительную свободу выбора. Жизнь служащих колониальной администрации, миссионеров, технических специалистов, наемников, а также военных советников, “одолженных” союзниками, вероятно, можно в каком-то смысле считать изгнанием, но их никто ниоткуда не изгонял. Белые колонисты в Африке, Австралии и в некоторых регионах Азии когда-то, должно быть, являлись изгнанниками, но сменили этот ярлык на имя пионеров, отцов новых наций.