— Вы что, не умеете грамотно говорить по-французски? Слово «где-то» означает «в каком-то месте». Что значит «где-то гениальный»? — Или: — Почему вы говорите «структура» вместо «форма»? Насколько мне известно, вы не математик. «Событийность»! Скажите, до чего же изысканно… Может, изъясняясь на этом жаргоне, вы рассчитываете быть оригинальной? Должен вас огорчить, моя милая, дело обстоит как раз наоборот — в наши дни так говорят все полуобразованные люди. Не знаю, есть ли у вас честолюбивое намерение блистать, но, если есть, для этого надо «где-то» обладать соответствующими данными (что, съела — получай свое «где-то»!), и, поверьте мне, начинать надо с культуры речи.
Раздражительность Марсиаля облеклась в извращенную форму духа противоречия. Он способен был ругать или защищать все, что угодно, даже если это шло вразрез с его собственными убеждениями, лишь бы ошарашить противника. Он был реакционером с прогрессистами, революционером с консерваторами. Так, например, стоило кому-либо из его сослуживцев высказаться против университетских беспорядков, и Марсиаль метал громы и молнии в защиту бунта молодых:
— А почему бы им не бунтовать против нас? Вы находите, что мы, отцы, с нашей мелкобуржуазной, потребительской моралью являем собой привлекательное зрелище? Не хочу вас обижать, Дюкурно, но все-таки полюбуйтесь-ка на себя в зеркало и подумайте, может ли ваша физиономия внушить двадцатилетним юношам пылкое желание быть на вас похожим? Напрасно вы зеленеете, то же самое можно сказать и про меня: когда я бреюсь по утрам, я вполне понимаю, что у моего Жан-Пьера нет ни малейшего желания быть на меня похожим. И дело вовсе не в том, что мы такие уж старики, а в том, что мир, который мы уготовили нашим детям, — это мир стариков… Вечная забота о внешних приличиях, о положении в обществе, о пенсии, тяга к устойчивости, не говоря уже о том, что мы наркоманы телевизора и иллюстрированных журналов, что мы, как дураки, в рабстве у своей машины и гнусно пассивны в политике. Словом, мы являем собой образчик выродившегося человеческого типа, какого еще не знала история. И вам хочется, чтобы наши дети приняли систему, которая сделала нас такими? Да откройте же глаза, Дюкурно. Не бойтесь взглянуть в лицо правде. Надеюсь, им удастся разрушить нашу систему. Если вообще для рода человеческого есть хоть какая-то надежда выжить, то она только в этом — в насилии бунтарей и в отказе хиппи. Будь мне двадцать лет, я помышлял бы только об одном — как разрушить это общество жалких мокриц, в которых мы превратились. Да-да, Дюкурно, — в жалких мокриц!
Но если в словах мадемуазель Ангульван случайно проскальзывала тень симпатии к ярым венсеннцам, Марсиаль, как кобра, раздувал шею и, шипя, выпускал поток ядовитой слюны:
— Бедная моя девочка, любить их очень благородно с вашей стороны, ведь вы воплощаете собой самый ненавистный для них тип: троцкиствующую салонную дамочку… Тип этот не нов. Ему уж по меньшей мере лет шестьдесят. Лично, мне вы такой нравитесь… Но для маоистов из Венсенна, в дни массового истребления буржуазии, ваша головка будет одним из самых почетных трофеев наряду с головами генералов, епископов, банкиров и академиков. Мисс Снобисточка, капризная барынька! Не завидую вам, когда они окажутся у власти. Если они вас изнасилуют, беда еще не так велика, но им это и в голову не придет, потому что, во-первых, они пуритане, а во-вторых, за это время вы станете, пожалуй, староваты. Нет, вас не изнасилуют, куда хуже — вас пролетаризируют. Ни тебе верховой езды, ни бриджа, ни виски. Изволь трудиться, и на сей раз без дураков. И не уверяйте меня, что вы будете очень довольны, — все равно я вам не поверю.
Точно так же его заносило то в одну, то в другую сторону при обсуждении всех прочих вопросов. Предположим, кто-то сочувственно заговаривал о сексуальной свободе — Марсиаль тут же объявлял себя ревностным поборником чистоты нравов.
— Ну, конечно, если, на ваш взгляд, полное отсутствие всякой узды — это благо, понятно, что вы ратуете за такую свободу. Если, по-вашему, распущенность, сожительство всех со всеми, всеобщая разнузданность могут спасти мир — что ж, тут возражать трудно. Но лично я не разделяю этой точки зрения, больше того, я держусь прямо противоположного мнения. Дело вовсе не в том, что я защищаю семью, религию или установленный порядок. Просто я считаю, что половая распущенность разъедает человеческое достоинство, как кислота разъедает металл. Мужчина, который думает только о любви, — с убеждением заявлял он (будто сам он думал о чем-то другом), — всегда плохо кончает. Да и можно ли его вообще назвать мужчиной? Вам это, наверное, не приходило в голову, потому что нынешнее понятие мужественности… Но когда я гляжу на наших многочисленных юнцов, у меня просто душа болит. Я их не осуждаю, бедняжек, вовсе нет, это наше общество сделало их такими, но, положа руку на сердце, что эти милые куколки будут делать в завтрашнем мире?.. Взгляните на маоистский Китай, на мусульманские страны: они не проповедуют сексуальной свободы, потому что знают — она может превратиться в новое рабство, как это вскоре случится у нас. Только обуздание страстей приводит к великим свершениям, — заключал он елейным голосом проповедника.