— Питают надежду?
— Смутное время. Кто какую надежду питает, меня не уведомляли, — по ее глухому, сдавленному голосу чувствовалась невероятная усталость человека, впервые в жизни занявшегося решением подобных вопросов. — Коммунисты из ТЭЧи, те все как один отказались, да и многие офицеры из вашей эскадрильи в том числе. Правда, спрашивали, как поступите вы.
— Не Парамыгин ли?
Она по своей старой привычке работника политотдела интуитивно ушла от ответа, оставив последнее слово за мной.
— А если не заберу?
— Тогда в огонь, — резко ответила она, — таково распоряжение политуправления.
— Знаете, пожалуй, зайду.
— Как считаете необходимым, Николай Никитич.
На втором этаже около кабинета Дубяйко толпились вчерашние секретари партийных организаций, партгрупорги, секретари ревизионных и других комиссий, так или иначе связанные с партийными структурами. Кто-то нервно потирал ладони, кто-то рассказывал забавный анекдот, кто-то, заложив руки за спину, молча уставился в окно и наблюдал, как солдаты снимали лозунг «Народ и партия — едины!», даже не успевший, как остальные, выгореть на солнце. Лозунг срединой завернулся, зацепился за ветки дерева, и «партия — еди... » никак не хотела поддаваться солдатам, которые неспешно дергали за парашютные фалы, служившие для лозунга растяжками. Вскоре кумач не выдержал и, разорвавшись между словами «партия» и «едины», сполз с дерева. Усатый прапорщик начал аккуратно сматывать ткань в рулончик. С другой стороны штаба шел демонтаж огромных портретов членов и кандидатов в политбюро ЦК КПСС, вывешенных в рамках из нержавеющей стали много лет назад и обновлявшихся с уходом одного члена Политбюро и приходом нового. В последнее время фотографии даже не успевали обновлять, и три последних рамы зияли пустотой.
Смотревший в окно капитан вдруг громко спросил:
— А в рамы теперь кого?
— Да хотя бы тебя!
Тот же капитан улыбнулся:
— Да нет, я к тому, что уж очень рамы хорошие.
Из дальнего угла послышалось:
— За эти рамы когда-то Мандровского чуть было из партии не исключили. До госпиталя довели.
— А, помню, какому-то проверяющему из штаба округа не понравилось, что краска на железе потрескалась, так за ночь старые срезали, а новые сварили и забетонировали.
— Кажется в семьдесят восьмом, или девятом?
— Девятом, перед самым нашим входом в Афганистан.
— Да, на эти рамы с нас деньги собирали. Ох, и ругался народ!
— Он и сейчас не очень-то тихий. Слышали или нет, в ТЭЧи собираются суд чести над партбилетом устроить. Секретарь их, майор Конюхов, сейчас у Дубяйко, не иначе об этом разговор, вот и нас собрали. — Пожилой майор, из тех, которые, казалось, были вечно в одной должности и постоянно избирались партийными секретарями в своих подразделениях, вздохнув, добавил: — Начало положено.
— Чему начало, ты о чем?
— Да о том же, что сначала судят партбилет.
Вдруг как по команде все разговоры стихли, и офицеры уставились на майора:
— Иваныч, это как же так?
— Сходи в ТЭЧ, тогда поймешь!
— Дуреем, братцы, дуреем. Сам-то как считаешь?
— Нормально, время дураков сменяется временем идиотов.
Открылась дверь кабинета Дубяйко, оттуда высунулась голова Баулова, известного в офицерских кругах своим умением произносить застольные речи и здравицы:
— Товарищи, заходите, заходите! И побыстрее, время не терпит! — и сделал широкий жест, как будто приглашал на очередное застолье. Увидев меня, он удивился: — Разве вас.
— Да нет, я мимо! — успокоил я Баулова.
В полку на каждом углу разговоры о предстоящем суде над партбилетом. В ТЭЧи готовились к нему основательно. Вызванный в политотдел Парамыгин на все вопросы Дубяйко, что это будет за судилище, односложно отвечал:
— Не судилище, а суд. Ну, нечто вроде спектакля из разряда художественной самодеятельности.
— Какая самодеятельность! Парамыгин, вы что, не знаете, чем у вас подчиненные занимаются? Что за самодеятельность? Или вы уже не считаете себя начальником ТЭЧ? Если хотите, могу этому поспособствовать.
— Я же вам сказал, товарищ подполковник, они в свободное от службы время. А если вам интересно, так сходите и у них спросите.
— Вот как пташечка запела?
— Так и запела, кошечки-то уже нет, — усмехнулся Парамыгин, — лучше пташечкой петь, чем волком выть.
— Это кто у нас волк? Да я вас!.. Вот такие, как вы, партию угробили, а теперь и армию собираетесь угробить? Да я...
— Да я, я! — вскипел Парамыгин. — Если на то пошло, так кто кого гробил, время покажет.
Суду над партбилетом состояться не было суждено. Огромная страна разваливалась на глазах, а вместе с ней и армия полезла по швам, словно офицерская шинель, которую стали тянуть в разные стороны. Кто за что ухватился: кто за полы, кто за рукава, кто за ворот, думая, что из отдельных лоскутков сошьется нечто приличное. И теперь сосед отгораживался от соседа, словно тот был самым заклятым и при этом давним врагом.