— А что стряслось?
— Отойдем в сторонку, Николай Никитич, здесь такое дело. В общем, жуткое «чепе». — Он замолчал, затем выдохнул: — Ерохин повесился.
— Как повесился?
— На веревке.
— Ясно, что не на тросе, как, где? — мои вопросы были, наверное, еще глупее, чем его предыдущий ответ.
— Прямо на сцене в клубе. Сержант-киномеханик зашел, а он висит. Что делать?
— Гаврилову доложили?
— Он вместе с Дубяйко в Ташкенте. Там какой-то юбилей. Громову доложили, он за Гаврилова. В прокуратуру сообщили, в штаб округа.
— Ну, а в штаб-то зачем? Надо вначале во всем разобраться.
— Представитель прокуратуры уже на месте. Дежурный, бестолковый, с перепугу стал всюду названивать.
— Да, теперь начнется свистопляска. Эх, Ерохин, Ерохин, куда так поспешил? — И я махнул жене рукой: — Надюша, даю отбой. Выгружай все обратно!
— А что стряслось?
— Как тебе сказать. Одним словом, выгружай, а затем сходи к Ерохиной Наталье.
— Беда, что ли, какая? Как скажешь. — И она окликнула детей: — Андрюшка, Машенька, будем все заносить в квартиру. Так папа сказал! — Увидев, что дети готовы вот-вот разрыдаться, добавила: — У него в полку неприятности. Слово «в полку» детьми воспринималось безоговорочно.
***
Возле темного кирпичного здания клуба уже собирались офицеры. Суетился Сорокин, пытаясь с кем-нибудь поговорить. Подполковник Громов отдавал какие- то распоряжения.
— А, Лунянин, — он почему-то первым протянул мне руку, — нехорошо все как получилось, нехорошо, ведь офицер был не из последних. Думаю, в клубе надо прощание организовать. Парамыгин всем занимается.
— Он этим и в Кандагаре занимался, — согласился я.
— Недалеко ушло то время, а теперь вот и вовсе возвратилось, — и ругнулся.
Подошел Сорокин, потоптался, как-то виновато проговорил:
— Там бархат от занавеса остался, пускай им гроб обошьют. Наталья сказала, что хоронить будет здесь, в Чирчике, на православном кладбище.
— А при чем здесь православное или не православное, — хмыкнул Громов.
— Так она решила. Они ведь оба детдомовские. Куда везти, да и зачем?
— Может, она еще и попа заказала?
Сорокин пожал плечами:
— Вроде как самоубийц церковь не отпевает.
— Ты откуда знаешь? — удивился Громов.
— Знаю, — и Сорокин пошел сутулясь, как будто взвалив на плечи невидимый тяжелый груз, с которым теперь придется ему идти по жизни до самого конца.
— Что он знает, секретарь сраный, — ухмыльнулся Громов, — он еще не знает самого главного: только что получена бумага из Москвы. Ты даже не поверишь, что в ней прописано. Сообщаю в порядке конфиденциальности: партия приказала долго жить. Все то, о чем судили да рядили, свершилось одномоментно, армия становится беспартийной. Пока есть время, сходи, ознакомься, интересная бумага, очень интересная. Теперь Дубяйко очередь вешаться, не к слову будет сказано.
— Ты поосторожней, такие долго живут.
— Да, настоящего мужика, можно сказать, в петлю засунул. Вот, считай, что вместе с Ерохиным и партию хороним. Пойду в клуб, посмотрю, что там и как. Послушай, у Ерохина помимо ордена много медалей, надо бы все на атласных подушках разместить, знамя полка поставить. Ты как считаешь? Да, еще траурное фото около клуба и около подъезда. У него квартира на каком этаже?
— На втором, — ответил я, пересиливая бедовый комок, клещами сжимавший горло. — Я своей сказал, чтобы сходила к Ерохиной, мало ли что, да и сам пойду туда.
— Значит, у подъезда, — буднично продолжил Громов, — а насчет жены, правильно. Остальных она и видеть не захочет. Сдали мужика ни за понюх табаку. — Чувствовалось, что он в душе гордился тем, что не присутствовал на заседании партийной комиссии. Громов кивнул в сторону гор: — Ишь, облака закурчавились, быть грозе.
— Гроза, как слеза, будь оно все неладно, я у себя дома.
— Ладно, — Громов кивнул головой, — шагай.
На полпути от штаба к ДОСам меня догнал запыхавшийся Сорокин:
— Николай, сумасшествие какое-то, не поверишь, позвонил Дубяйко, приказал: никаких похорон в клубе не устраивать, никаких почестей. Сказал, таково требование политуправы.
— Генерала Иванникова, что ли?
— Ну, не знаю, скорее всего.
— Совсем оскотинимся, если послушаем, — не выдержал я. — И мертвому покоя не дадут.
Сорокин, словно не расслышав, продолжал:
— Там Громов за голову схватился, кричит, ему начхать на Дубяйко, он боевого офицера хоронит, а не просто какого-то пьянчужку, как это собирается выставить партийная братия.
Я знал, что Громов больше кричит для внешнего антуража. Он всегда сделает то, что ему прикажут, ни на шаг в сторону. «Да если бы я с начальством так, как тот же Ерохин, то и ходил бы, как и он, в капитанах, — пояснил Громов, — где много чести, там много и пакости. Жаба душит». С ним трудно было не согласиться. Вот и похороны он проведет по указке сверху так, как желает командование.