Я сѣлъ около него, прислонился спиной къ стѣнѣ и сталъ смотрѣть и слушать…
Люди, молодые и старые, симпатичные и наглые, грязно и бѣдно одѣтые, безъ всякаго дѣла, ругаясь и крича, бродили по камерѣ, какъ мухи лѣтнимъ днемъ бродятъ цѣлой тучей по столу въ душной и старой крестьянской избѣ…
Входная дверь отворялась и хлопала безпрестанно… Около этой двери на полу стояла не подтертая еще зловонная лужа. Лужа эта образовалась, очевидно, изъ переполненной за ночь «парашки».
Какой-то молодой малый, худой, какъ скелетъ, въ клѣтчатыхъ набойчатыхъ порткахъ и въ ситцевой «бѣлорозовой» рубашкѣ, безъ пояса, съ разстегнутымъ воротомъ, босой, съ грязными, точно въ чернилахъ, подошвами ногъ, лежалъ лицомъ кверху, около самой лужи, раскинувъ по сторонамъ руки, и крѣпко спалъ, широко открывъ ротъ… Рядомъ съ нимъ сидѣлъ, скорчившись, тоже совсѣмъ еще молодой парень въ деревенской поддевкѣ и въ валенкахъ и плакалъ, утираясь рукавомъ поддевки.
Я долго глядѣлъ на этого парня, и мнѣ стало жаль его.
«О чемъ онъ думаетъ? О чемъ плачетъ»?..
Мнѣ хотѣлось поговорить съ нимъ и не хотѣлось вставать изъ боязни потерять мѣсто. Но вотъ онъ пересталъ плакать, поднялся, почесалъ обѣими руками голову и взглянулъ на меня. Я воспользовался этимъ и поманилъ его рукой. Онъ робко, неуклюже, какъ медвѣдь, шлепая сырыми подошвами подшитыхъ валенокъ, подошелъ ко мнѣ и остановился, моргая опухшими красными глазами.
— Присядь, землячекъ, — сказалъ я, потѣснившись въ сторону.
— А тебѣ что? — спросилъ онъ и присѣлъ передо мной на корточки.
— О чемъ это ты ревѣлъ? — спросилъ я.
Онъ засопѣлъ носомъ и еще шибче заморгалъ глазами.
— Заревешь здѣсь, — началъ онъ хриплымъ голосомъ, — обокрали меня!..
— Какъ такъ?..
— Какъ?.. Очень просто! Вотъ была здѣсь у меня въ полѣ трешница зашита… уснулъ ночью… проснулся — нѣтъ!… вырѣзали ножомъ… точно корова языкомъ слизнула…
— Не слыхалъ?..
— Гдѣ слышать!… жулье тутатко… ловкачи!..
— А ты какъ же попалъ сюда?..
— Сдуру и попалъ… Прямо отъ своей глупости… Научили меня… Я, видишь-ли, добрый человѣкъ, пятый мѣсяцъ въ Питерѣ болтаюсь безъ дѣла. Прожился, проѣлъ все… А тутъ, хвать, изъ дому письмо пришло: пріѣзжать велятъ немедля… Братья, вишь ты, дѣлиться тамотка задумали… Я туды… я сюды… какъ быть?.. А мнѣ не близкой свѣтъ домой-то… въ Орловскую губерню… не мутовку облизать уѣхать-то туда… Ну, и посовѣтовалъ мнѣ одинъ человѣчекъ на этапъ попроситься… «Доставятъ, баитъ, за милую душу»… Ну, я съ дуру-то и послушай… Трешницу-то мнѣ землякъ далъ. Я ее и зашилъ въ полу, думалъ: годится дома… Анъ вотъ те годится!… Шестыя сутки здѣсь вотъ, какъ въ котлѣ киплю… Не приведи Богъ здѣсь и быть-то!..
— Плохо?
— Сибирь!… Нашего брата замѣстъ собакъ почитаютъ… Узнаешь самъ: каторга, сичасъ издохнуть…
— Да что-жъ тебя такъ долго не отправляютъ?
— А песъ ихъ знаетъ!… Партію, вишь ты, подгоняютъ, канплектъ… Отседова, баютъ, въ тюрьму еще погонятъ… Тамотка, гляди, просидишь денъ пять, а то болѣ… пока этапъ наберутъ на Москву.
«Ну, ну, — подумалъ я, слушая его, — дѣло-то плохо»!
— А вѣдь я тоже, землякъ, не плоше тебя по вольному этапу иду, — сказалъ я ему.
— Дуракъ, значитъ, и ты вышелъ! — сказалъ онъ и, помолчавъ, продолжалъ: — Вѣришь Богу, измаялся я здѣсь… обовшивѣлъ… Въ тюрьму бы ужъ, что-ли, скорѣй гнали… Тамотка, баютъ, много лучше здѣшняго… Здѣсь ни поѣсть, ни уснуть… Собака, сичасъ провалиться, и та сытѣй!… Дадутъ тебѣ пайку хлѣба съ фунтъ, хоть гляди на нее, хоть ѣшь, какъ хошь… Похлебки принесутъ — собака сбѣсится… Да и той, коли успѣлъ ложки три хлебнуть — говори слава Богу… Такъ-то плохо и не приведи, Царица Небесная!..
Онъ хотѣлъ разсказать еще что-то, но не успѣлъ, потому что въ это время проснулся лежавшій на полу рядомъ со мною человѣкъ… Проснувшись, онъ уставился на меня огромными съ кровяными бѣлками глазищами и зарычалъ какимъ-то сдавленно-сиплымъ басомъ:
— Ты откуда взялся, а?.. Какого ты чорта развалился здѣсь, какъ дома на печкѣ?.. Мѣсто-то твое, что-ли?.. Здѣсь, братъ, давнымъ давно занято… Убирайся-ка, братъ, къ… пока цѣлъ!..
— А ты купилъ его, что-ли? — спросилъ я.