— Купилъ… стало быть, купилъ!… Поговори еще, сѣрый чортъ…
Парень въ поддевкѣ поднялся и, дернувъ меня за рукавъ, сказалъ:
— Пойдемъ, землякъ, курнемъ… Не связывайся!..
Я поднялся и пошелъ за нимъ. Онъ вышелъ въ корридоръ и, пройдя его весь, свернулъ влѣво и отворилъ дверь въ отхожее мѣсто.
Смрадная, вонючая комната была переполнена. Въ углу топилась печка… Къ этой печкѣ то и дѣло подскакивали люди закурить… Курили не всѣ… курили счастливцы… большинство, съ какой-то особенной жадностью, ожидало, когда курящіе кинутъ обмусленный окурокъ на вонючій полъ, чтобы броситься къ нему, схватить и жадно, обжигая губы, затянуться разъ-другой…
Табакъ здѣсь, какъ я потомъ узналъ, цѣнился страшно дорого, потому что курить запрещалось и пронести его съ воли было трудно. Мой парень пронесъ его, какъ оказалось, подъ тульей своей деревенской шапки и берегъ, какъ святыню.
Не успѣли мы покурить, какъ по корридору раздался крикъ: «За хлѣбомъ! За хлѣбомъ»!..
— Пойдемъ скорѣй! — сказалъ парень, — сейчасъ хлѣбъ принесутъ… раздавать станутъ…
Мы побѣжали съ нимъ по корридору въ нашу камеру.
Въ камерѣ все всполошилось. Спавшіе подъ нарами повскакали и вылѣзли оттуда, грязные, оборванные, страшные… Всѣ лѣзли и толкались къ двери… что-то дикое, злое и вмѣстѣ жалко-униженное чувствовалось въ этой толпѣ голодныхъ людей…
Вскорѣ принесли въ большихъ бѣлыхъ корзинахъ хлѣбъ и начали не раздавать, а прямо-таки швырять «пайки» какъ попало, точно голоднымъ собакамъ на псарнѣ куски конины…
Люди, съ возбужденными, красными или блѣдными лицами, съ широко открытыми глазами, толкаясь, ругаясь скверными словами, лѣзли къ корзинамъ и хватали хлѣбъ съ такой жадностью, что страшно было глядѣть.
Схвативъ кое-какъ свой «паекъ», я отошелъ къ окну и сѣлъ на подоконникъ, ожидая, что будетъ дальше.
Около меня и кругомъ толкалась, шумѣла, орала толпа, такъ, что голова шла кругомъ и мутилось въ глазахъ. Вдругъ какой-то, какъ я замѣтилъ, молодой, черноволосый, въ одной рваной рубахѣ малый выхватилъ у меня изъ рукъ мой «паекъ» и прежде, чѣмъ я успѣлъ что-либо сдѣлать, пырнулъ подъ нары и скрылся. Видѣвшіе это близь стоявшіе люди подняли меня на смѣхъ.
— Ворона!… деревня!… эхъ ты, разинулъ хлебово-то!… - слышалось кругомъ, — ха-ха-ха!… Вотъ такъ ловко! губа толще — брюхо тоньше… Дураку наука… дураковъ и въ алтарѣ бьютъ…
Я всталъ и отошелъ отъ этого мѣста на другое, подальше. Тяжело было у меня на душѣ. Прямо-таки хотѣлось плакать. Вся эта обстановка: грязь, вонь, крики, злоба — давили и терзали сердце мучительной, нестерпимой болью…
— Эй, родной! а, родной! слышь… землякъ! — услыхалъ я позади себя голосъ и, оглянувшись, увидалъ, что меня кличетъ какой-то сидящій на краю наръ, небольшой сѣдобородый, плѣшивый старикашка. — Ты чего-жъ это ходишь безъ хлѣба-то? — продолжалъ онъ, оглядывая меня. — Аль не хошь получать? ступай, бери, а то опоздаешь…
Я подошелъ къ нему и разсказалъ то, что сейчасъ только что случилось со мной.
— Экой грѣхъ-то какой, — сказалъ онъ, — ну народъ!… Точно, прости Господи, псы… изо рта кусокъ рвутъ!… Какъ же тебѣ быть-то?.. Ты купилъ бы, а?.. у кого ни на есть…
— А гдѣ деньги-то?..
— Нѣту?.. ну, можетъ, еще что есть… Я-бъ те продалъ пайку…
— Да у меня нѣтъ ничего…
— Изъ одежи, можетъ, что… жилетки нѣтъ-ли?..
— Вотъ что есть у меня, — сказалъ я, доставъ изъ кармана листовъ шесть сложенной чистой, какъ-то уцѣлѣвшей у меня бумаги, — больше ничего нѣтъ…
— А ну-ка, покажь!..
Онъ взялъ бумагу, осмотрѣлъ внимательно каждый листикъ и, опять сложивъ, какъ было, сказалъ, передавая ее мнѣ:
— Много-ль же тебѣ за нее дать-то? — онъ опять взялъ бумагу изъ моихъ рукъ, — на вотъ, коли хошь, дамъ кусокъ… а?.. аль мало?..
И, говоря это, онъ передалъ мнѣ черствую, завалящую съ выглоданнымъ мякишемъ корку хлѣба.
Я взялъ и торопливо, глотая подступившія къ горлу и начавшія душить меня слезы, отошелъ отъ него прочь.
— А сольцы-то? — крикнулъ онъ мнѣ вслѣдъ, — на сольцы-то!… Возьми!..
V
— За обѣдомъ!… Эй, за обѣдомъ! — заорали вдругъ гдѣ-то около двери.
Нѣсколько человѣкъ бросились бѣгомъ вонъ изъ камеры и вскорѣ возвратились назадъ, неся огромныя деревянныя чашки. Въ чашкахъ что-то дымилось и запахло чѣмъ-то кислымъ.
— Разбирай ложки!… садись!… жри, православные!… по пяти человѣкъ на чашку!
Я, вслѣдъ за другими, схватилъ изъ кучи брошенныхъ на нарахъ ложекъ одну и, вооружившись ею, всталъ въ числѣ пяти около одной изъ дымившихся чашекъ, поставленныхъ на нарахъ и наполненныхъ какой-то мутной жижей. Держа въ одной рукѣ ложку, а въ другой стариковскую корку, я приготовился, такъ сказать, къ бою…