— Ну, готовы? — спросилъ высокій круглолицый, съ нагло отчаянными на выкатѣ глазами, малый и постучалъ своей ложкой объ край чашки.
Чашку опорожнили въ одну минуту. Сдѣлалось это такъ скоро, что я не успѣлъ понять, что такое мы хлебали. Буквально пришлось проглотить не больше трехъ ложекъ, да и то съ грѣхомъ пополамъ, расплескавъ половину на полъ.
Страшно было глядѣть, съ какой звѣриной жадностью черпали и торопливо глотали люди эту отвратительную, грязную болтушку!..
Что-то ужасное, что-то унизительно-подлое, не похожее на человѣческую ѣду, было въ этомъ торопливомъ пожираньи!.
— Волки, голодные волки! — думалъ я, и вдругъ какъ-то сразу припомнилась и всплыла предо мной картина, которую я видѣлъ однажды, зимней, холодной, лунной ночью у себя дома, на родинѣ. Одинъ старикъ, мой пріятель, страстный охотникъ, бывшій крѣпостной человѣкъ, жившій въ имѣніи на покоѣ, сдѣлалъ «приваду» на волковъ, начинивъ эту «приваду» (дохлую лошадь) стрихниномъ, и позвалъ меня ночью въ ригу, изъ которой при лунѣ хорошо была видна эта лежавшая на опушкѣ мелкорослаго осинника «привада», — посмотрѣть, какъ будутъ ее «жрать» волки.
Помню, сѣли мы съ нимъ, притаясь въ полуразвалившейся ригѣ, и стали ждать…
Полная луна плыла по чистому, усыпанному звѣздами, холодному небу и ярко свѣтила. Было видно далеко и къ лѣсу, и въ полѣ…
Въ полночь пришли волки… Ихъ было пять штукъ… Издали было видно, какіе они худые, шаршавые и злые… Они не сразу бросились на «приваду», — но сначала тихо обошли ее кругомъ, подозрительно нюхая носомъ воздухъ… потомъ, какъ то внезапно, одинъ изъ нихъ, самый, должно быть, старый, большой, поджарый, длинный, сдѣлалъ огромный скачокъ вцѣпился зубами въ бокъ лошади и рванулъ къ себѣ… За нимъ скакнулъ другой, третій, всѣ… Видно было, съ какой ужасной жадностью, ощетинившись, какъ-то визжа, принялись они рвать мясо… Слышно было, какъ трещатъ кости… Я, помню, не отрывая глазъ, глядѣлъ на эту картину… Впечатлѣніе было страшно тяжелое, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ было жалко этихъ шаршавыхъ худыхъ, наголодавшихся волковъ, какъ теперь было жалко этихъ людей…
VI
Часовъ въ шесть вечера всѣхъ арестантовъ «выгнали» въ корридоръ на провѣрку и молитву. Послѣ этого камеру заперли. У двери, на полу поставили зловонную «парашку».
Небольшая, на все огромное помѣщеніе камеры, лампочка, тускло мигая, свѣтила, какъ въ туманѣ. По потолку и по стѣнамъ мелькали какія-то странныя тѣни. Воздухъ сперся и сдѣлался нестерпимо вонючимъ. Этотъ смрадъ и полутьма давили голову точно камнемъ. Шумъ и крикъ не умолкали ни на минуту. Къ «парашкѣ» то и дѣло подбѣгали полуодѣтые люди за извѣстной надобностью, и вонь отъ нея несла страшная…
Съ чувствомъ невыносимой тоски, съ головной болью, какъ-то «обалдѣвъ», бродилъ я по камерѣ, ища мѣста, гдѣ бы пристроиться на ночь. Подъ нары лѣзть не хотѣлось: ужъ очень тамъ было гадко, а на нарахъ и въ проходахъ мѣстъ не было.
Вездѣ, какъ муравьи, копошились и толкались люди. Блѣдный свѣтъ лампочки тихо и трепетно падалъ на нары, лица, плечи, бороды людей… Въ отдаленныхъ углахъ было темно… Все помѣщеніе камеры, полутемное, неясное, казалось чѣмъ-то смутно-стихійнымъ, загадочнымъ, со своимъ несмолкаемымъ гуломъ, похожимъ на ревъ вѣтра…
Шатаясь по камерѣ, изъ одного конца въ другой, прислушиваясь къ разговорамъ и приглядываясь къ лицамъ, я замѣтилъ въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ кучку людей.
Ихъ было шестеро, сидѣли они тѣсной кучкой въ полутьмѣ на нарахъ и одинъ изъ нихъ, какъ оказалось послѣ, дьяконъ, длинноволосый, косматый, широкоплечій человѣкъ, говорилъ густымъ басомъ, точно трубилъ не очень громко въ мѣдную трубу.
— Братцы, други мои милые… любилъ я пуще всего читать Евангеліе… Хорошо!… Выдешь, бывало, съ Евангеліемъ на амвонъ… Походка у меня была лебединая… Народу — полно, всѣ на тебя глядятъ… Встанешь это… плечами передернешь, да и того… не торопясь эдакъ, начнешь: «Благослови, владыко!» — Густой речитативъ загудѣлъ и разсыпался по камерѣ, забирая все выше.
— Бла-го-вѣс-ти-те-ля, свя-та-го, слав-на-го, все-хваль-на-го апосто-ла и еван-ге-ли-ста, Іо-ан-на Бо-го-сло-ва!
— А то, — продолжалъ, опять немного помолчавъ, въ полутьмѣ дьяконовскій басъ, — любилъ я тоже стихиры похоронные… Сердце отъ нихъ рвется… душа ноетъ… свое окаянство чувствуешь… выворачиваетъ все нутро твое подлое… Любилъ!. Споемъ, Витька, а? — обратился онъ къ кому то. — Споемте, братцы!..