— Не хочется что то! — сказалъ я.
— Что такъ? спросилъ старикъ и, взглянувъ на меня, добавилъ, — аль скучно?
Я промолчалъ.
— А ты не скучай. Брось! Э, милый, милый, чего въ жизни не бываетъ. Да, поживешь — узнаешь. Умный пѣшкомъ ходитъ, дуракъ въ каретѣ ѣздитъ… Да!
— А ты умный? — сказалъ рыжій, дѣлая папироску.
Старикъ ничего не отвѣтилъ и, вставъ, началъ молиться Богу въ уголъ, гдѣ висѣла маленькая икона.
— «Къ тебѣ пречистей Божіей Матери азъ, окаянный, припадая, молюся, — громко читалъ онъ, крестясь и кланяясь: вѣси, Царице, яко безпрестанно согрѣшаю, прогнѣвляю Сына Твоего и Бога моего, — онъ опустился на колѣни и голосомъ, въ которомъ дрожали слезы, продолжалъ: — И многожды аще каюся, ложь предъ Богомъ обрѣтаюся, и каюся трепеща, неужели Господь поразитъ мя».
— Святъ мужъ, брось! — сказалъ рыжій, лежа навзничь и пуская дымъ въ потолокъ. — И безъ тебя тошно! Брось, вотъ заявился! Что онъ изъ духовныхъ, что ли? — обратился онъ ко мнѣ,- монахъ, что ли, какой?
Я промолчалъ. Старикъ, не обращая вниманія на его слова, продолжалъ молиться. Слова молитвы звучали странно въ этой тухлой, загаженной каморкѣ.
— Что за человѣкъ? — думалось мнѣ,- какая его жизнь?..
Окончивъ молитву, онъ молча, не глядя на насъ, разостлалъ на полу пальто, снялъ съ ногъ холодные съ короткими голенищами сапоги, оглядѣлъ подошвы, размоталъ подвертки и, подложивъ все это подъ голову, кряхтя и вздыхая, легъ на бокъ лицомъ къ двери.
— А вы? — спросилъ рыжій.
— Я… я посижу.
— Вы курите?..
— Курю.
— Не угодно ли?
Онъ далъ мнѣ окурокъ и легъ опять на бокъ.
— Тоска! — сказалъ онъ, — смерть! Не спится. Скорѣй-бы разсвѣтало… Лѣзетъ въ голову всякая чертовщина!..
— А вы давно здѣсь? — спросилъ я.
— Да вотъ уже третьи сутки.
— А отсюда куда-же васъ? — спросилъ я.
— Куда? Да не знаю еще, не намѣтилъ.
— То-есть какъ — не намѣтилъ?
— Да такъ, мнѣ вѣдь все равно. Куда захочу, туда и отправятъ. Я, напримѣръ, сюда попалъ изъ Романова. Ну, а теперь думаю куда-нибудь подальше… на югъ… Меня, понимаете, изъ города въ городъ перевозятъ на казенный счетъ, какъ министра путей сообщенія. Гораздо лучше, чѣмъ пѣшкомъ ходить.
— Да какъ-же вы это устраиваете?
— Да очень просто: вру. Я, напримѣръ, родомъ изъ… впрочемъ, откуда я родомъ, это для васъ все равно. На какой мнѣ чортъ, спрашивается, родина? Что я тамъ не видалъ? Что буду дѣлать?.. Паспорта у меня нѣтъ. Почемъ знаютъ, откуда я, — изъ Ржева или изъ Старицы? Скажу старицкій мѣщанинъ, — меня туда… Являюсь. «Ты кто?» — Такой-то и такой-то. — «Ты здѣшній?» — Нѣтъ. «Какъ же ты, подлецъ, означался здѣшнимъ, а?» — Молчу. — «Откуда же ты, подлецъ?» Изъ Бѣлозерска. — «Отправить его, сукина сына, въ Бѣлозерскъ! Чортъ съ нимъ! Не держать же здѣсь»… Чудно вѣдь, а?
— Чудно, дѣйствительно.
— Теперь зимой ходить подлая самая штука, — продолжалъ онъ, перевертываясь навзничь, — идешь полемъ гдѣ-нибудь, одѣяніе плохое, вѣтеръ, холодно, сѣро, глухо, противно! «Нѣтъ въ отчизнѣ моей красоты. Все намеки одни да черты, все неясно, не кончено въ ней, начиная отъ самыхъ людей»… Тоска! Идешь и думаешь, думаешь, думаешь!… Гадко!..
— Да и такъ-то тоже не весело, — сказалъ я, оглядывая его.
Онъ подумалъ что-то и, усмѣхнувшись, сказалъ:
— Конечно!… Ну да, впрочемъ, привычка… Ко всякой вѣдь подлости привыкнуть можно. Писатель это какой-то нашъ россійскій сказалъ, Достоевскій, кажись… И вѣрно. А я, по правдѣ вамъ скажу, съ дѣтства самаго, такъ сказать, полюбилъ подлости. Я вотъ до вашего прихода лежалъ здѣсь, да все и думалъ… Всю жизнь вспомнилъ, чудно! Какія только я штуки раздѣлывалъ! Да!…
— Вспомнилось мнѣ, напримѣръ, какъ разъ, давно это было, въ дѣтствѣ, пошелъ я въ рожь и нашелъ тамъ на межѣ гнѣздышко. Не знаю, какая птичка… птенчики въ немъ были, маленькіе такіе, какъ сейчасъ гляжу, пять штукъ, ротики желтенькіе, пищатъ… Посмотрѣлъ я, посмотрѣлъ на нихъ, взялъ одного за ноги да и разорвалъ пополамъ… Любопытно!… Другого взялъ, разорвалъ, да такъ со всѣми и покончилъ… Покончилъ, поклалъ ихъ въ гнѣздо, отошелъ въ сторону, легъ въ рожь, жду, что будетъ. Прилетѣла, гляжу, птичка: чирикъ, чирикъ! Нѣтъ, молчокъ, не отзываются дѣтки! Скачетъ она около гнѣзда, чирикаетъ: чирикъ, чирикъ! точно плачетъ… А я гляжу. Гляжу — прилетѣла другая, и начали они вмѣстѣ бѣгать кругомъ гнѣзда; бѣгали, бѣгали… Только вижу: вскочила одна на край гнѣзда и суетъ въ ротъ птенчику что-то. А у него голова одна только да ротъ раскрытъ, а туловища-то нѣтъ, оторвано!..