Онъ посмотрѣлъ на меня, помолчалъ и, почесавъ до колѣна обнаженную ногу, продолжалъ:
— Варваръ!… А то разъ кошку убилъ, т. е. не убилъ, а такъ только спину ей перешибъ: рыжая такая, помню, кошка сидитъ около дровъ, грѣется на солнышкѣ… Взялъ я палку, подкрался — разъ ее! Только хрустнуло, хотѣла было она вскочить, не можетъ. Какъ замяучитъ! И все рвется: побѣжать хочетъ, а не можетъ: хребетъ я ей перешибъ.
Онъ опять замолчалъ и вопросительно посмотрѣлъ на меня, ожидая, что я скажу на это. Я молчалъ, думая: зачѣмъ это онъ говоритъ?..
Онъ вдругъ прищурилъ глаза и, громко засмѣявшись, сказалъ:
— Глупости я говорю. Не правда ли? И къ чему весь этотъ разговоръ?
— Не знаю! — сказалъ я.
— А потѣшиться-то, воскликнулъ онъ, — эхъ, синьоръ, надо же вѣдь какъ-нибудь. Я люблю…
Онъ опять разсмѣялся, и все лицо его покраснѣло отъ этого смѣха. — Слушайте-ка, какую я вамъ исторійку про себя разскажу. Пришло мнѣ на умъ, вспомнилъ я, лежа тутъ. Хотите, — разскажу?
— Говорите, коли не лѣнь.
— Ладно, посмѣиваясь, началъ онъ: — Было мнѣ лѣтъ эдакъ 19-ть… Жилъ я тогда у родителя своего, теперь онъ покойникъ, дай ему Богъ всего хорошаго. Лодырничалъ, жилъ, ничего не дѣлалъ. Надо вамъ сказать, меня отдавали въ науку, да не вышло дѣло: выгнали за неспособность, а по правдѣ сказать — за лѣнь. Ну, куда-жъ дѣться? Явился къ родителю. — «Живи, говорилъ, сукинъ сынъ. Пастухомъ будешь». — Сталъ жить… Надо вамъ замѣтить, что родитель мой жилъ у одного барина въ имѣніи управляющимъ… Строгій былъ человѣкъ, изъ бывшихъ крѣпостныхъ холуевъ, понятія у него самыя дикія были. Ну, можете представить, какая моя жизнь была. А у барина, надо вамъ сказать, тоже сынокъ былъ въ моихъ-же годахъ и такой-же оболтусъ, какъ и я. Сошлись мы съ нимъ. Научился я отъ него кое-чему. Н-да! Научился! И, видя его жизнь сладкую, озлобился… Думаю: вѣдь не дурнѣе же я его, а почему-же такая разница? И возненавидѣлъ я жизнь свою, опостылѣло мнѣ все какъ-то. Дома на меня никто не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, родитель такъ и звалъ: «лодырь». Можете понять, какъ мое самолюбіе страдало… Терпѣлъ я, сторонился, въ лѣсъ убѣгалъ, въ рожь, цѣлые дни въ лѣсу проводилъ. Возьму изъ барской библіотеки романъ какой-нибудь и уйду. Особый какой-то міръ у меня сложился, и жилъ я въ этомъ мірѣ одинъ со своими думами. А ихъ, думъ-то, было много, много!..
…Лѣтомъ мнѣ вообще хорошо было. Любилъ я природу. Да, по совѣсти сказать, и теперь люблю. И теперь мое заскорузлое сердце дрожитъ, когда я иду одинъ гдѣ-нибудь полемъ, лѣтнимъ днемъ, жаворонки поютъ. трава шепчется. Да… Ну за то зимой плохо мнѣ было: все дома, уйти некуда, ругань, попреки. И тосковалъ же я!
…И вотъ однажды, какъ сейчасъ помню, было это въ самый крещенскій сочельникъ, рѣшился я ни больше, ни меньше, какъ покончить съ жизнью… Странно какъ-то было. Точно задумалъ уйти куда-нибудь на прогулку, а не на тотъ свѣтъ. Да у меня, впрочемъ, все странно! — добавилъ онъ и провелъ рукой по лицу.
— Утромъ ушелъ изъ дому такъ, куда глаза глядятъ, мятель была, вѣтеръ, холодъ. Отошелъ верстъ шесть, не замѣтилъ какъ, опомнился, посмотрѣлъ кругомъ, — налѣво поле, направо кусты орѣшника. И пришла мнѣ вдругъ, понимаете, мысль сойти съ дороги, отойти шаговъ двадцать и лечь въ снѣгъ. Схвачу, думалъ, горячку, проваляюсь недѣлю и капутъ. А когда, думалъ, помирать буду, когда соберутся около меня родные, я имъ и скажу, отчего помираю. Нате, молъ, вамъ!..
…Ну ладно, такъ я и сдѣлалъ. Отошелъ съ дороги въ сторону, снялъ полушубокъ, снялъ куртку, поднялъ рубашку и легъ въ снѣгъ лѣвымъ бокомъ. И вотъ, когда легъ, то вдругъ подумалъ, что это я такъ себѣ только дѣлаю, т. е. тѣшу себя, и что это ничего не значитъ, и что не простужусь я.
…Собственно-то говоря, когда думалъ я еще только лечь въ снѣгъ, такъ ужъ эта мысль сидѣла въ головѣ моей. Но зачѣмъ-же, спрашивается, я такъ дѣлалъ?.. Помню, когда я ложился въ снѣгъ и легъ съ цѣлью простудиться, то не думалъ вовсе о простудѣ, а совсѣмъ о другомъ думалъ. Я думалъ, что у меня въ лѣвомъ тепломъ сапогѣ стелька протерлась. Потомъ, помню, взглянувши на дорогу, я подумалъ, что хорошо бы, кабы по ней, т. е. по дорогѣ-то, поѣхалъ сейчасъ генералъ или князь какой нибудь, который бы увидалъ меня, слѣзъ бы съ саней и, подойдя ко мнѣ, спросилъ бы: «что вы тутъ дѣлаете?» А я приподнялся бы и сказалъ: а вамъ какое дѣло? Убирайтесь къ чорту!… Ерунда какая, а?
Онъ помолчалъ, свернулъ папиросу и сѣлъ на койкѣ, прислонившись спиной къ стѣнѣ и сложивъ ноги калачемъ, по-турецки.
— Послѣ этого, — началъ онъ опять, — мои мысли постепенно перешли на то, какъ я заболѣю, какъ станутъ ухаживать за мной, плакать, а я скажу: «Вотъ какъ помираю, такъ плачете, а то говорили: чтобъ ты издохъ»!..