…Помню, ночью она родила, выкинула мертвую дѣвочку… за три дня до Рождества Христова… Кричала какъ… и я тутъ былъ, да старуха какая-то… померла въ эту же ночь!… Что мнѣ дѣлать? Хоронить не на что… Поцѣловалъ я ее, помню, въ губы холодныя, да потихоньку, какъ воръ, и ушелъ… Ушелъ и ужъ больше не возвращался… Кто ее хоронилъ? гдѣ? какъ? не знаю!
Сначала я съ себя пиджакъ продалъ, пропилъ… И началось съ тѣхъ поръ, и началось! Хитровка… грязь… одурь какая-то… тоска смертная… бродяжничество, куда глаза глядятъ… голодъ… холодъ… тюрьмы… и вотъ, какъ видите, весь тутъ… дошелъ, какъ говорится, до дѣла… больше ужъ идти некуда и нѣтъ, кажись, ничего ужъ такого, чего бы я не перенесъ на своей шкурѣ… Выпита чаша до дна… осталось разбить ее только… Такъ-то!..
Онъ замолчалъ и легъ навзничь, положивъ подъ голову руки. Коптѣвшая и плохо свѣтившая лампочка вдругъ догорѣла и тихо погасла. Въ каморкѣ стало темно… Мы молчали… Мышь заскреблась сильнѣе…
— Догорѣла! — тихо сказалъ онъ и, помолчавъ, добавилъ:- и жизнь наша такъ же вотъ догоритъ и тихо погаснетъ, никому ненужная… Давайте-ка спать, братцы, пора!
— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! — проворчалъ старикъ, укладываясь на полу. — Семенъ, спишь?!
— Нѣтъ.
— А ты спи… Что не спишь? Не думай… брось… спи… идти намъ съ тобой далече…
XXI
Утромъ, когда совсѣмъ разсвѣло, солдатъ-надзиратель отперъ дверь, вошелъ въ каморку, взялъ со стола лампочку, обругалъ насъ матерными словами, велѣлъ подмести полъ и вынести «парашку».
Когда онъ ушелъ, мы посмотрѣли другъ на друга, думая одно и то же, кому выносить ее?..
— Я ужъ таскалъ, — сказалъ рыжій послѣ продолжительнаго молчанія, — какъ хотите, чередъ за вами!
— Что-жъ, Семенъ, — сказалъ старикъ, — я постарше тебя… неси… Я бы и снесъ, да у меня, признаться, руки дрожатъ… расплескаешь!… Въ зубы натычутъ… тащи ужъ ты!..
Дѣлать было нечего; я взялъ «парашку» за ручку и потащилъ. Въ корридорѣ попался навстрѣчу какой-то краснорожій, здоровый арестантъ и, увидя меня, сказалъ:
— Волоки, братъ, волоки… дѣло хорошее! все не дарма хлѣбъ-то казенный жрать станешь… го, го, го!
— Что-жъ, давайте съ горя попьемъ хоть кипяточку! — сказалъ рыжій, когда я снова возвратился въ каморку. — Все оно какъ-то повеселѣе на душѣ будетъ.
— Чайку бы теперь! — сказалъ старикъ, — съ хлѣбцемъ… гоже!..
— Чайку! — передразнилъ его рыжій, — чайку дома попьешь… Дома-то тебѣ, небось, рады будутъ… а? ха, ха! Ахъ ты, Магометъ пятнадцатый! Водочки тоже, небось, гоже бы было, а?..
Онъ досталъ изъ-подъ койки большой жестяной, почернѣвшій отъ грязи, чайникъ и пошелъ куда-то за кипяткомъ. Возвратившись съ кипяткомъ, онъ ушелъ опять и скоро принесъ три чайныхъ чашки. Поставя все это на столъ, онъ улыбнулся и сказалъ:
— Чай поданъ… пожалуйте!..
Мы усѣлись пить «чай». Я и старикъ на полу, а рыжій на койкѣ.
— Сахарку бы кусочекъ вотъ эдакой, — сказалъ старикъ, — все бы не такъ жгло… О, Господи!… До чего мы, ребята, сами себя допустить можемъ… А все что? Все простота наша насъ губитъ. Недаромъ пословица-то молвится: «простота хуже воровства».
— Н-н-н-да! — согласился рыжій, какъ-то необыкновенно громко, угломъ рта схлебывая съ блюдца «чай». — Вѣрно это… просты мы…
— Выпьемъ, — продолжалъ философствовать старикъ, — всѣ родные… Что хошь съ нами дѣлай… что хошь бери… для всѣхъ душа на распашку, какъ дверь въ кабакѣ, входи, пей!..
— Мы-то такъ, — согласился рыжій, — да для насъ то не такъ. Нашего брата, какъ звѣря, каждый чортъ словить да въ шею накласть норовитъ… А ужъ эти мужики подлые, хуже всѣхъ…
— Строго стало! — сказалъ старикъ.
— Имъ что, чертямъ, — продолжалъ рыжій, — у нихъ и земство, и земля, и все, а у насъ? Ночевать не пускаютъ безъ паспорта, подлецы! — «Кто ты такой будешь? Видъ кажи». А, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! Нѣтъ хуже дикарей этихъ да еще поповъ… Подлый народъ!..
— Нашего-то брата очень много, — сказалъ старикъ:- Сила!… Одолѣли!
— Ну, такъ что же?..
— Ну и того… кому охота дармоѣдовъ-то кормить.
Слово «кормить» напомнило намъ, что мы страшно голодны.
— Полощешь кишки-то водой, — сказалъ старикъ, — а какая польза?.. Пожевать бы теперь… тьфу!..
— Колбаски бы, — кривя усмѣшкой ротъ, сказалъ рыжій и, плюнувъ на полъ, добавилъ: — экая жизнь подлая… собачья!..