— Вотъ вамъ и свѣтъ, — сказалъ онъ, — гожа бить вшей-то… свѣтло! Лампочку-то вонъ тамотка повѣсьте на стѣнку… Эна гвоздокъ-то… Спать ляжете, задуете… А то не трогъ, виситъ такъ… Ну, спокойной ночи!..
Онъ заперъ дверь и ушелъ. Мы остались одни. Въ каморкѣ было холодно, гадко, печально и пусто. Голыя стѣны, грязный полъ, уголъ ободранной печи, и больше ничего. Стѣны, и въ особенности печка, были покрыты пятнами раздавленныхъ клоповъ. Печку, должно быть, не топили: она была холодная. Отъ пола дуло… На потолкѣ и по угламъ висѣла паутина. Воздухъ былъ какой-то промозглый, кислый, точно въ этой каморкѣ стояла протухлая кислая капуста, которую недавно вынесли…
Мы сидѣли на полу другъ противъ друга и молчали. Около насъ стояла лампочка и тускло свѣтила, коптя и моргая. Тутъ же лежалъ завернутый въ желтую бумагу черный хлѣбъ и стояла кружка съ водой.
— Ну, что-жъ намъ теперь дѣлать? — спросилъ я и посмотрѣлъ на старика.
— Давай пожуемъ, — отвѣтилъ онъ, — а тамъ спать ляжемъ.
— Холодно здѣсь
— А дай-ка выстынетъ, — смерть!
Мы раздѣлили хлѣбъ поровну и стали «жевать», прихлебывая холодной водой. Хлѣбъ былъ черствый, испеченный изъ низкаго сорта муки. Онъ разсыпался и хрустѣлъ на зубахъ, точно песокъ. Старикъ размачивалъ куски въ водѣ и глоталъ, почти не разжевывая…
— Теперь бы щецъ, — сказалъ онъ, — горяченькихъ… эхъ!..
— Да, — отвѣтилъ я, — важно бы!
— Да спать бы на печку на теплую, а?..
— Хорошо бы!
— Живутъ же люди, — продолжалъ онъ, съ трудомъ глотая куски, — и все у нихъ есть… И сыты, и одѣты, и почетъ имъ… Мы же, прости Господи, какъ псы, маемся всю жизнь, и нѣтъ намъ ни въ чемъ удачи… А за что, подумаешь?.. Ты кобылу кнутомъ, а кобыла хвостомъ… Эхъ-ма! Спать, что ли?..
— Гдѣ?
— Давай, вотъ, къ печкѣ ляжемъ… Мое пальтишко подстелемъ, твоимъ одѣнемся… Сапоги подъ голову. Аль не сымать сапогъ то?.. У меня ноги зашлись… Печку-то, знать, не топили… Экономія на спичкахъ… О, Господи!… Клопа здѣсь сила, надо быть, несосвѣтимая… До чего мы сами себя, Семенъ, допустили, а?.. Подумать страшно… Холодно-то какъ, батюшки!. Ну, давай ложиться… Чего сидѣть-то… Сиди не сиди, цыплятъ не высидишь…
Онъ снялъ съ себя пальто и разостлалъ его въ углу около печки. Потомъ разулся, сапоги положилъ въ голову и, прикрывъ ихъ портянками, перекрестился нѣсколько разъ и легъ, скорчившись, къ стѣнкѣ.
— Ложись, Семенъ, и ты рядомъ, — сказалъ онъ, — сапоги-то тоже сыми… Ногамъ вольготнѣе… Отдохнутъ они… Огонь-то заверни… На што онъ намъ?.. Ложись скорѣй… Холодно, смерть какъ!
Я снялъ пальто, разулся, положилъ сапоги точно такъ же, какъ и онъ, подъ голову и, погасивъ лампочку, легъ рядомъ съ нимъ, накрывъ и его, и себя пальто.
— Двигайся ближе ко мнѣ,- говорилъ онъ, — крѣпче жмись… Теплѣй будетъ… Дай-кась я тебя обойму вотъ эдакъ… Вотъ гоже… Словно жену… А?.. Семъ, у тебя жена-то есть-ли?..
Я промолчалъ и тоже обнялъ его… Такъ мы и лежали, плотно прижавшись другъ къ другу и дыша — я ему въ лицо, а онъ мнѣ.
Въ клоповникѣ было тихо, точно въ подземельѣ. Слышно было только наше тяжелое дыханіе… Мы оба не спали. Мрачныя мысли, тоскливыя и злыя, кружились въ головѣ, какъ воронье въ ненастное, осеннее утро.
— Семъ! — тихонько произнесъ старикъ послѣ долгаго молчанія.
— А! — такъ же тихо отозвался я.
— Не спишь, голубь?..
— Нѣтъ.
— Объ чемъ думаешь? Тоскуешь, небось, а?
— А ты?..
— Я что, моя пѣсня спѣта, тебя мнѣ жалко… Вотъ какъ передъ Истиннымъ говорю, до смерти жалко… Парень, я вижу, ты хорошій, душевный… отъ этого отъ самаго и пропадаешь…
Онъ говорилъ это тихо, нѣжно и любовно… Мнѣ отъ этихъ ласковыхъ словъ сдѣлалось вдругъ невыносимо грустно и такъ жалко самого себя, что я не выдержалъ и заплакалъ… Мнѣ вдругъ вспомнилась моя мать, ея ласки, милое дѣтство и все то дорогое, далекое, невозвратимое, что прошло навсегда, кануло въ вѣчность, забылось, закидалось грязью, залилось водкой, заросло дремучимъ лѣсомъ всякихъ гадостей…
— Что ты, родной? — шепталъ старикъ, крѣпко обнимая меня, — что это ты?.. Брось!… Ну вотъ, экой ты какой на сердце слабый, брось!… Голубь ты мой, съ кѣмъ грѣхъ да бѣда не бываютъ… А ты Господу молись… Его, Создателя нашего, проси укрѣпить тебя отъ всякія скорби, гнѣва и нужды… Полно, сынокъ, полно, родной!..
Онъ говорилъ это дрожащимъ голосомъ, сдерживая дыханіе, и что-то неподдѣльно-искреннее, дѣтски-доброе звучало въ его рѣчи.
— Трудно жить на бѣломъ свѣтѣ, - продолжалъ онъ шепотомъ, — ахъ трудно!… Каждому свой крестъ отъ Господа данъ… Нести его надо… Тяжело его нести, особливо старому человѣку… И грѣхи мучаютъ, и все, что дѣлалъ, вспоминается… Охъ, тяжело это, соколъ ты мой!… Ты вотъ молодъ, да и то плачешь, а мнѣ-то каково легко… Кабы ты зналъ, что я видалъ въ своей жизни… Что дѣлалъ?.. Какъ жилъ? Господи, грѣхъ юности и невѣдѣнія моего не помяни!..