— И кому ты сделаешь хуже? — Вильгельм внезапно заговорил спокойно, будто в нем кончился заряд агрессии: — Гитлеру, что ли? Я тебе скажу кому. Мне. Ты подставишь меня в первую очередь. Затем — себя. Пока я тебя ставлю, пока ты играешь для фюрера — ты ценен и нужен, это банальный закон природы, закон общества.
— Пресмыкаться перед вождем — это закон природы?
— Увы. Посмотри на любую стаю животных. Там жесткая иерархия, и если кто-то не подчиняется вождю — его изгоняют. Хищники собираются в стаи ради хорошей охоты, травоядные — для защиты, но нигде нет такого, чтобы жить в стае, но не подчиняться ее законам.
— Я не буду играть Вагнера.
* * *
Легкий вальс то и дело прерывался криками, на которые пианист старался не обращать внимания, сосредоточившись на нотах. Романтическое произведение в этих стенах было настолько неуместно, что казалось, будто оно и вовсе пришло из другой вселенной. Под эту музыку дамам полагалось кружиться в красивых нарядах, смеяться и флиртовать с кавалерами.
Кавалеры тут даже имелись, целых трое, и еще один, не совсем целый. Только никто не танцевал и не смеялся. В этой маленькой комнатке без окон, насквозь пропитанной запахами пота, мочи, крови и страха, танцевать бы пришло в голову лишь умалишенному. Впрочем, один из них был к этому состоянию близок.
Как бы удивился Рихард Вагнер, узнав, для чего сыны его нации используют «Цюрихский вальс обожания»!
— Играй громче! Его крики меня уже достали.
Арнольд с трудом, будто сквозь толщу воды, рассмотрел сорокалетнего, но уже полностью седого военного в серой форме со свастикой на левом рукаве, чуть выше локтя, и в блестящих новеньких сапогах, заляпанных кровью. Офицер бил яловым носком по животу валяющегося на бетонном полу полуживого мужчину, тот харкал кровью, попадая на сапоги, за что получал новый удар.
Второй кавалер и вовсе носил гражданскую одежду. Казалось, он просто слушает вальс, но Арнольд заметил в его руках странное деревянное устройство с зажимом.
— Оставь его, — бросил он военному и присел на корточки. Довольно ловко, явно не впервые, приладил устройство, закрепив его на пальцах заключенного. — Люблю Вагнера. Карл, играй, играй громче! И душу, душу вкладывай в музыку. Любую работу надо делать с душой, с самоотдачей, — улыбнулся он пианисту, а затем сосредоточился на своем деле. Через несколько секунд комнату сотряс крик, который не способна заглушить даже самая громкая музыка, а в деревянном устройстве остался ноготь с пальца заключенного.
Карл, осознавая важность и ответственность своей миссии, изо всех сил старался сыграть «Цюрихский вальс обожания» как можно чище, эмоциональнее и громче.
* * *
Зал Берлинской оперы утонул в аплодисментах, и еще минуту пианист сидел и смотрел на свои руки, лежащие на клавишах, не в силах поднять голову. Кажется, по его щеке катились слезы, но с первых рядов зрительного зала не разглядеть. Публика ликовала — с какой страстью был исполнен вальс! К тому же за роялем не кто-то, а прославленный композитор Арнольд Шёнберг! Все ожидали, что он поклонится зрителям — дирижер специально держал паузу, — однако он поднялся со стула и на трясущихся ногах, чуть покачиваясь, пошел в сторону кулис. По залу пронесся шепот: пожилому композитору плохо? Что-то случилось?
Фуртвенглер торопливо взмахнул дирижерской палочкой, и по опере разнеслись первые аккорды самой ожидаемой и узнаваемой композиции.
Первые звонкие пассажи струнных мгновенно создали атмосферу упоения победой, жизнью, богатырской скачки. Музыка все разрасталась, захватывая все более широкий диапазон, выводя на сцену валькирий. И вот уже зрители, словно наяву, слышат ржание коней, звон оружия, хохот воительниц и их боевой клич.
Под героическую и величавую тему трех тромбонов и труб Шёнберг понял, к чему ведет фюрер немецкую нацию. Ханке прав в том, что Гитлер предлагает людям «все, что естественно для любого человека с начала времен». Вот только наиболее естественно для него — убивать. Смерть — самое естественное состояние для любого живого организма. Мы каждый день убиваем природу, животных, насекомых, людей и умираем сами. Тысячи лет люди пытались уйти от своей природы, создавая музыку, искусство, мораль, религию, одеваясь в это как в латы, предохраняющие от собственной жестокости. И как же до сих пор просто сорвать с людей эти латы.
Шёнберг стоял за кулисами, слушал фаготы, валторны и контрабас, и его трясло. Не от того, что он видел, перенесшись в камеру пыток неизвестного ему года и места. А от того, что чувствовал. А чувствовал он пьянящий аромат крови, удовольствие при виде корчащегося подонка, жажду власти и благодарность своему вождю за то, что тот содрал мишуру и позволил жить так, как задумала природа.