— Что?
— Не знаю. Люди.
— А эти чего? Долги?
— Ну-у, вроде.
— Много?
— Да там… Кто его знает?!
— Ну, не хотите говорить, не говорите. Я вообще сперва подумал, что это ваши собутыльники. Ну, в смысле друзья.
— С того и начали, а оно вон как вышло.
Я почему-то вспомнил слова Митрича:
— Да, были люди в наше время, как задумаешься — грустно.
— И не говори, — Поганкин выдал поганенькую, так сказать, улыбочку, — ну, в общем, Арсений, большое тебе человеческое спасибо!
— Вам тоже спасибо.
— За что?
— За то, что получили по голове и протрезвели. У меня к вам дело из комплекса.
— Ты поэтому?
— Да, — кивнул я.
Поганкин вдруг засуетился, вскочил на ноги, потом снова сел.
— В глухую ночь? Да они там с ума посходили, Сеня! Цирк.
— Что есть, то есть.
— Из-за подписи? Ну, конечно, из-за нее. Этот Шпагин хочет всю кровь из меня выпить. Знаешь что, Сеня?
— Что?
— А хрен ему килограммовый! Да, вот так. Пусть списывают, увольняют — я больше в этом цирке не участвую. Этот бред… Я этот бред подписывать не буду, так Шпагину и скажи! Думал, я терпеть буду? А хрен ему. Хрен ему, Сеня.
— Сильно.
Я не узнавал Поганкина, он как-то невероятно ожил, загорелся. Для грубых слов огрубел и ватный голосок, с глаз сошла пелена, и даже засохшая на лице кровь вдруг заиграла этот красно-кубинский мотив.
— Ты вообще знаешь, что он делает? Он понабрал сплошь идиотов, Рыбного этого инженером поставил, и тянут резину, тянут.
Поганкин подскочил, трясущимися руками вынул сигарету и принялся нервно курить в форточку. Надо сказать, что весь пепел падал на подоконник.
— Молодец, Шпагин, страхуется, падла. Седьмой образец меняем, а ему что? Копеечка-то падает. Падает, сука. Они ж ни черта не знают, Сеня. Грузовой отсек у них в поперечнике восемь и пять метра, а экипажу, наверное, снаружи сидеть? Я… Я говорю… Сеня, я им говорю: герметичную… кхм… — Поганкин закашлялся. — Герметичную кабину, не их говно, а цельносварную, но нет же, Шпагину виднее. Он человек простой, маленький, а маленькие люди не испытывают большой вины.
— Ага.
— Чего?
— Ну, нехорошо, да.
— В общем, ноги моей там больше не будет. Плюют они в космос. На все эти… на старания, Сеня, пускай, а вот на меня не надо. На меня не надо.
Мне почему-то стало обидно. Обидно за себя и обидно за Поганкина. Я подумал, что это ночное Бородино никуда не привело нас в итоге. Или скорее — привело в никуда. Все было зря, даже синяки и ссадины, которые теперь заболели сильнее.
— Чего собираетесь делать? — спросил я.
— А? В смысле?
— Ну, когда уйдете. Пить?
— Пить… наверное.
— До поросячьего визга… наверное?
— Кто знает.
Я наклонился к Поганкину через стол, стараясь смотреть точно в глаза:
— А когда придет время — повеситесь?
Он застыл на месте, только дым от сигареты чудной медузой полз к его лицу. Молчали долгую минуту.
— Ты чего, Сеня?
— А вот такая ночь сегодня. Нас уже один раз чуть не убили, давайте теперь прямо и без волнений?
— Хорош!
— Вешаться, наверное, дико сложно и непрактично. Веревку эту покупать, а у вас люстра паршивая — оторвется.
Мне до сих пор сложно объяснить, что тогда произошло. Возможно, Ильич ударил меня по голове намного сильнее, чем показалось.
— А знаете что, — сказал я, — время — деньги, че его терять, а?
И распахнул окна, выпуская в ночь золотую лавину света. Холодный ветер дунул в лицо так, что проступили слезы.
— Сдурел?!
— Самое оно, — сказал я, — где вас там могли положить? За домом? Можете сами лечь. Пятый этаж, считай, гарантия качества.
Поганкин посмотрел в окно полными ужаса глазами.
— Ты что пьяный, Сень? Ты это давай брось.
— Бросить туда что-нибудь?
— Нет! Нет-нет, давай лучше присядь. Присядь на стул лучше, ага?
— У вас комплекс не «Заря», а «Зря». Круто придумал? Поэтично?
— Сень, ну хорош.
— Ага. Сядь на лодочку, выпей водочку. Так вы мыслите смешно… Я говорю, так вы смешно мыслите. Тут люди живут от зарплаты к зарплате, ни о чем не мечтают, кроме квартиры-машины-дачи, оно им и не надо, чего зря мерзнуть?! Если долго смотреть вверх — оно ж и шея может затечь. А у вас такая мечта, такая… ну, нам такие и не снятся, у нас таких нет. Ладно, чего вы вскочили? Я же просто шучу.