Вторая половина села к Кольке относилась с неприязнью. Ну никак он не тянул на приличного человека. Вот кто был его отцом? Птаха перелетная, голь перекатная. Покуролесил да исчез. А мать? Мать его кто? Верно, безотказная Милка, к которой шастало все село, царство ей небесное. И дети эти его… Так и зыркают глазами черными, так и норовят то босыми, то раздетыми по улице пробежаться. Звери безродные. Нет, не тянет он на приличного человека.
А Колька будто и не слышал ничего: ходил на заутрени, ездил в город на работу, обустраивал дом да строил детям площадку во дворе.
В субботу, когда в селе отмечали храмовый праздник, Надьку глодала тоска. Ей хотелось выпить. Деньги на детей еще не пришли, Макс, сволочь такая, свои прятал где-то, а у Саныча и привычки такой не было — на свои гулять. С Санычем они сошлись на почве взаимного уважения и обиды на Кольку и Миху. Миха, кстати, хоть пить ещё и не бросил, но предпочитал сидеть дома, под защитой жены, не подпускавшей к нему старых друзей.
Потому Надька с Санычем собрались и пошли по селу гулять. Высматривать жертву.
Жертвы не нашлось, намерзлись оба изрядно, потому Надька и предложила зайти к бабе Кате. Вдруг в долг даст?
— Ой, Надька, да что ты! — замахала руками баба Катя. Саныч топтался за забором, пока его Надюха искала деньги. Пробивная она у него. — Какие деньги? Я же только за свет заплатила, значится, долги в магазин отнесла. А до пенсии уж не знаю, как и прожить.
— Ну баб Кать, ну милая. Вы же знаете, я женщина честная, я…
— Знаю, Надюша, все знаю. Только денег нет. Можешь и не просить, — дождавшись, пока Надька вышла за калитку, баба Катя крикнула ей в спину: — А ты у Кольки попроси!
Саныч кивнул: а и попробуй, он же при деньгах.
Надька заколотила в выкрашенные веселеньким голубым цветом ворота. На новом кирпичном крыльце громоздились банки с краской, банки с бензином, банки с растворителем, доски, кисти, листы дсп, инструмент и прочая очень нужная мелочь.
Колька впустил их во двор, но в дом не позвал. Встал на верхнюю ступеньку — возвысился, решила Надька.
— Да?
— Коля, — у Надьки задрожал голос. Все же опера много потеряла без нее. — Только ты помочь можешь, Коля!..
Он молча ждал ответа. Надька зарыдала — громко, надрывно, — ее поддержали лаем псы. Любопытная баба Катя сунула нос в щель между досками нового забора.
— Помоги, Коля, детей в больницу положили, девочек моих. Деньги срочно нужны, — Надька и сама себе поверила.
— Не ври, Надежда. В порядке твои дети. Деньги тебе зачем? На выпивку?
Надька молчала и только ресницами хлопала. Ресницы у нее шикарные были, под стать голосу.
— На нее, — сам ответил Колька.
— Коля!.. Я не вру, ты же меня знаешь!.. Я женщина честная, ты знаешь!.. Ты же меня за честность полюбил, — Надька уже и сама не понимала, что говорит.
— Что ж, это твой выбор, Надежда, тебе с ним жить, тебе его искупать. Держи, — он достал из кармана яркую бумажку, втиснул ее в горячую ладонь Надьки и отвернулся, открывая дверь. — Больше не приходи. И тебя я никогда не любил — жалел.
Саныч утащил разъяренную женщину — та успела только плюнуть на дверь. Баба Катя поцокала языком и пошла звонить подружкам.
В генделыке собрались все свои: Саныч, Надька, Генка с Ленкой, расхрабрившийся в отсутствие жены Миха. Публика почище гуляла в заведении рангом повыше — в баре, единственном на три села.
— Тварь такая… Деньги мне сунул и через губу — «Я тебя пожалел», — жаловалась уже пьяненькая Надька. — Пожалел!.. Да он проходу мне не давал.
— Да Колька вообще скурвился, — буркнул Генка.
Саныч кивал и подливал водку в стаканы. Колькиных денег хватило на приличный стол: водка, нарезка колбасная, рыба жареная, сок в коробке и шоколадка дамам.
— А вы слыхали, что баб Катя о нем рассказывала? Она мне звонила, я, как услышала, так чуть не померла!
— Нет, — Надька махнула стакан залпом и даже не поморщилась. Миха только крякнул. — А что?
— Говорит, он детей голяком бегать заставляет по двору, а потом в дом заводит. Голыми, — сказала Ленка и покивала.
— И? — не понял Саныч.
— Ну что «и»? Пристает он к ним, вот что.
В такую гнусность все поверили разом и сразу. Ну, ведь не бывает так, чтобы человек обошелся без червоточины. И чем приличнее он с виду, тем страшнее его преступления.