На снимке мы, все шестеро, лыбимся, как дурные, и смотрим куда-то вверх. Позже я расскажу, что там видно было-то смешного… времени-то хватит, да? Вот и я так думаю.
Шестеро.
Валька, старший, даже расправил как-то вечную прорезь между мохнатыми бровями, и — чудная вещь! — оказалось, что глаза-то у здоровяка совершенно детские, чистые, обаятельно изумленные. Талек, тот, как и всегда: чистое личико, ухи врастопырку, ямочка на щеке и широко распахнутые глаза бешеной, накурившейся опия крысы. Яд благородного безумия, а то. Котька — он Котька и есть: белый весь, особенно волосы и брови, голый по пояс, потому как душно ему. Чуть подвсплыл, бедолага.
А дальше — это я.
Да говорю! Сам бы не поверил. Хотя — годы и не то делают, а тут, на срезе событий, сами понимаете, как время движется. Летит… нет, не летит. Плывет, собака. Плывет.
На дагеротипии мы все куда симпатичнее, чем тут, в жизни.
Даже я.
***
Влад отодвинул рукопись и наклонил голову, присматриваясь к обшарпанным краям верхних листов. Струя стылого воздуха из вентиляции нехотя ворошила их, пряча от глаз имя автора.
— Ловко, — нехотя признал Влад и снял очки. Уставился в окно, даже сквозь занавески переливавшееся цветными сполохами. Цыкнул больным с утра зубом и набулькал из графина в стакан. — Но разве эта… дымовая завеса — самое важное наше задание?
— Кое-кому, — лениво заявила Тамара, — настрого запретили с утра пить.
Влад дернул плечом: мало ли чего кому запретили — и ахнул стакан махом. Зажмурился, засопел сердито, пережидая пожар в глотке. Так и не научился пить, подумал про себя, почти не зло. Так и не научился… салабон. Лимончику бы, да где те лимончики.
От кабинетной работы воротило с души, а больные косточки пальцев левой руки жгло огнем.
Тамара приподнялась на локте со змеиной грацией, смотрела неторопливым змеиным взглядом, сужая зрачки почти незаметно, потом медленно высунула кончик языка. Темная, недобрая. Родная.
— Дак-ть, ночь уже почти, — зачем-то поспешил влезть Тихонов. Суетливо засмеялся, голосом пересушенного жизнью юнца, с подвизгом и истерическим вызовом. Даже голос у парня оказался — за волосы и лицом о столешницу, тоскливо подумал Влад. Отвратность. Поддержка в подобном исполнении и та казалась противной, несмотря на остроумие. Ночь…
Вслух сказал иначе:
— Сделано с умом и чувством, согласен. Но не избыточное ли значение придаем этим… временным эффектам? Не хватим ли через край с объемом потребного труда? Согласитесь, самое большее — год, и уже немногие вспомнят, как выглядело это… — Влад сдержал смешок, — «полярное сияние». Немногие вспомнят, еще меньше будет тех, кто поверит вспомнившим. Спишется на привычные байки, стремление приврать, приукрасить, какие-то… — неопределенное движение пальцев, — болезни душевные. На худой конец, всегда можно обвинить лучистые удары, верно? Сам Гарин…
— Это если явления останутся временными.
Тамара перевела взгляд на посетителя. Взгляд изменился: проняло даже ее.
— Маловероятно, конечно, — невозмутимо продолжал Тихонов. — Все так. Маловероятно. Но, сами помните, лучше перебдеть, чем…
Влад кивнул, чудовищным усилием не поежившись. Ссылки на отцов науки по нынешним временам могли дорого обойтись как оспаривающим, так и цитирующим труды оных. К дьяволу! И потом — что, убудет от него? Будто в первый раз все затягивается и откладывается с их неподъемным громоздким делом, будто он и не слышал о вымерзших на севере мамонтах! Сияния, конечно, прекратятся уже через неделю, утечку пресекли своевременно, промежуточные шлюзы позволят избежать эдаких казусов в дальнейшем — однако этот самый Тихонов же не с Сахалина заявился, он ведь тут и работал раньше? Что, он меньше Влада смыслит в механике дела? Ай… Кроме того… Кроме того, всегда существует вероятность перекрестной проверки, верно? Куда легче просто подмахнуть резолюцию, запустить в работу, позволить отыскаться объяснению еще одного сопутствующего явления… и продолжить то, ради чего они морозят здесь цвет российской научно-технической революции, отборных бойцов и комиссаров.
— Решено. Завтра же запускаем в работу. Для начала нужно на совесть потрудиться, разобраться с историческими трудами, коллега Тихонов, а уж потом займемся современными исследованиями.
Влад наклонился над столом, быстрыми порывистыми штрихами выписывая строчку за строчкой. Посетитель не упустил лестное обращение, зарделся слегка, хрустнул пальцами, глаза мгновенно заволокло дымкой тщеславия. Влад хмыкнул, потер висок.
— Но уж если мы возьмемся за это, то никаких проволочек я не потерплю. Потому что нам не простит этого человечество… я уже молчу про Академию.
Тихонов сглотнул, сграбастал какие-то свои бумажки, закивал и бросился вон из кабинета. Тамара прошипела что-то вслед — негромко. Вот, подумал Влад печально, еще одна головная боль. Рано или поздно с нею придется что-то делать.
Он прошел к окошку, отдернул занавеску, пристально уставился на громоздкий баллон, разворачивающийся к приемному шлюзу, раздергивавшемуся в стороны. Растерянно посмотрел на стакан в руке, опять оказавшийся полнехоньким.
— Навозный жук, — проворчал под нос. — Знаешь, Тамар, сколько навоза остается после слонов в африканской саванне? Чертова прорва. Просто заваливают мудрые слоны все вокруг своим навозом! А потом откочевывают. И тогда в дело вступают навозные жуки, способные ферментировать, разобрать на части и пустить в дело любую дрянь. Проходит время — и от слонов не остается даже навоза, не говоря уж о следах. Полезные животинки, да?
Тамара подошла сзади, кожа ее, казалось, слегка шелестела, будто чешуйчатая шкура настоящей змеюги. Влад понял — почуял, — что она обнажена. Мысленно застонал, пряча подальше воспоминание о директиве, поступившей относительно профанки Марченко из самого губкома.
Выше моих сил, сволочи, подумал устало и безвольно. Выше любых человеческих сил.
— Жуки полезны, — тихо сказала Тамара. — Их могут жрать птицы.
— Мы тоже уйдем. — Влад поднес стакан к носу и потянул воздух. Он надеялся успеть опьянеть от рома и знал уже, что — не успеет никак. — Мы уйдем туда. — Кончик пальца ткнулся в заиндевелое стекло. — Или туда. — Он указал в пол и вздохнул. — А может, просто в землю. Или вон в Рязань, а? Ну, пусть будет Рязань. Мы, словом, уйдем, и тут же придут навозные Тихоновы, и все объяснят, и всему найдут оправдание, а все лишнее вырежут, сожгут, перекрасят… даже этого от нас не останется. Даже навоза.
Тонкие хрупкие ладошки обхватили его сзади, скользнули по груди, по бокам.
— Я всегда хотела спросить, — безмятежно сказала Тамара, — на кой ляд тебе эта колба на столе. Теперь, по-моему, знаю. Это ведь из Мортуария, верно?
Влада передернуло — не то от удовольствия, острого и ядовитого, не то от злости, какой не унять всякий раз, когда слышишь новомодное название Питера, не то от чего-то еще. Он резко обернулся — и угодил губами в скользнувшие навстречу прохладные губы Тамары, и ощутил не поддающийся формализованному описанию язык у себя во рту.
Опускаясь на пол, он успел взглянуть на парящий в стеклянной колбе кусок хрусталя. Конечно, не из самого Санкт-Петербурга, но — настоящий осколок свода. Крохотный лоскут прошлого, невесомый и обладающий своим притяжением. Часть мира, которого уже никогда не будет.
Такая же, как и они с Тамарой.
Обреченная.
2
Возле иллюминатора сидит Максимка, он угрюм, напряжен и крайне сосредоточен на наблюдении за небом. Правильно. От своевременности сегодня зависит все.
Не наша отдельно взятая и порядком потрепанная в походах лохань. Не команда, как бы я их, сукиных сынов, ни любил. Не судьба этой окраины России да, если на то пошло, то и не удел всей страны. Просто — все. Каждый следующий контейнер флогистона, убранный под землю, неотвратимо приближает полный и окончательный конец всем и каждому. Лишенный свода, а потом и изолирующей флогистоновой прослойки, мир станет чудовищно неуютным местом даже для тех чудовищ, которые его и рушат.