Закончив возиться с подстилкой, жаба приподнялась на задних лапах, дотянувшись передними до верхушек длинных стеблей, торчавших у самого края гнезда, и принялась ловко сплетать их друг с другом. Данка ахнула от восторга, глядя, как у нее на глазах над гнездом, словно сама по себе, вырастает крыша. Тут же, спохватившись, испуганно прикрыла рот рукой: услышав чужаков, жаба может бросить недостроенное гнездо и уйти искать местечко поукромнее. Ищи ее потом!
Но жаба, кажется, ничего не услышала, шуршала себе, заканчивая постройку. Готовое гнездо ничем не отличалось от соседних кочек, отведи глаза — не найдешь.
— Нагляделась? — спросила Мира.
Данка кивнула. Подол ее платья был в репьях, ботинки выпачкались в болотной грязи, но что с того? Зато она увидела, как жаба вьет гнездо! Ой, а ягода-то, вспомнила Данка, она ведь, заигравшись, и половины нужного не собрала!
— На тебе, горе, — сказала Мира, подсовывая Данке корзину, доверху полную красно-белой крупной клюквы, — а то дома изругают.
Ягоду Данка носила бабке, та варила из нее кисло-сладкий отвар, который потом зимой пила сама и поила Данку, чтобы уберечь от простуд. Когда Данка была маленькой, она часто болела, один раз вообще чуть не померла от горячки. Зато последние годы к ней никакая хворь не липла, спасибо целебной бабкиной клюкве.
По утрам небо становилось молочно-белым, а трава — хрусткой от инея. Под березами землю усыпало желтым. С болот доносились длинные, протяжные стоны, словно кто-то ворочался там недовольно, пытаясь то ли уснуть, то ли, наоборот, проснуться. Данке не было боязно, но мать бранилась и не велела совать нос в болота дальше опушки за окраиной поселка.
— А ты в него нос и не суешь, — рассудительно говорила Мира. — Только ноги, и то самую малость.
Туман, густо укутавший болотные берега, Данке не особенно мешал. Подумаешь, туман, большое дело. В него толком и не войдешь, делаешь шаг-другой — и белая мгла вокруг раздвигается. Раз, два, и ты уже там, куда шел. Данка только удивлялась, отчего другие столько шуму поднимают из-за какого-то тумана.
Больше всего шумели фабричные. Жаловались, что хозяева платят скупо и задерживают расчет. А чем платить, если с самой весны торфяная фабрика работает кое-как, а теперь, говорят, и вовсе скоро закроется.
За лето народу в поселке сильно убавилось. Кто-то отправился в город на заработки, а старый Возняк с женой совсем съехал, даже дом заколачивать не стал, только плюнул на порог, отъезжая со двора.
Зато появилось много пришлых. Мать заволновалась было, что в гостинице станет беспокойно, но пришлые вели себя мирно. С местными не задирались, разговаривали вежливо. Все допытывались о чем-то — Данка, подавая на стол, успевала краем уха слушать интересные разговоры.
— Раньше-то было проще простого, — степенно отвечал на вопросы дед Михась. — Тропки исхожены, топи промерены. Ходили, как не ходить. Да не по краю, а далеко, вглубь. Ну а тем, кто с болотницами сговаривался, и того проще: тех через самые трясины водили, в сердце болота. А теперь что? Так, по границе, по рубежу пройтись, да назад, пока туман не захороводил. А внутрь болота никому ходу нет.
— Распустил хвост перед приезжими, — сказала мать.
Спохватившись, углядела Данку, навострившую уши, и погнала по делам: отнести бабке стопку свежих лепешек из печи.
— А говорят, — поделилась с бабкой Данка, пристроившись на краешек стула и откусывая от лепешки, — что на болота сейчас никому хода нет.
— Правду говорят, — согласилась бабка. — До прошлого-то года, помнишь, сюда по осени кто только не приезжал охотиться. Тьмы народу, с конями да с экипажами. На нижнем-то этаже от одних сундуков проходу не было…
Данка вспомнила, что год назад по этому времени работы в гостинице и впрямь было невпроворот, мать с ног сбивалась и ее, Данку, то и дело заставляла помогать, приставая с разными заботами.
Нынешней же осенью Данку особо не гоняли. Народу было куда как меньше, а те, которые понаехали, совсем не те, что раньше. Сундуков, считай, нет совсем, экипажей тоже. Приезжие не важничали и не строили из себя столичной знати перед поселковыми, как те, прежние. Наоборот, набивались в друзья со своими расспросами. Но, когда кто-то из гостиничных постояльцев обращался к Данке, ей отчего-то делалось неуютно. Их вежливость казалась Данке напускной, чем-то вроде тонкого слоя зеленой ряски над холодной болотной трясиной. Прорвется ряска — засосет, ахнуть не успеешь.