Стремительно сгущались тучи, цвета линяли и тускнели на глазах, словно собиралась яростная июльская гроза. Интересно, подумал онемело Влад, а как теперь будет с грозами — понятное дело, тихоновы всякие напридумывают любых объяснений, это-то да; и все же?
Если вывести всех старородцев подчистую?
Тамара сдавленно охнула. Кто-то из привезенных выскользнул между ликбезами и побежал к столовой. Ребенок, девчонка совсем. Бежала одеревенело, но постепенно начинала скользить, и Влад накрыл ладонь Тамары своей, растерявшись и не понимая, что дальше. Вот сейчас она вбежит сюда, попросит о помощи — и…
Яростно гремел клаксон. Взвыла сирена воздушной тревоги. Запахло озоном.
Девочка не успела. Она замерла на полушаге, в глазах успело плеснуться недоверие и непонимание: как же так, разве можно с детьми, — а потом одежда застыла, словно вырезанная из мрамора, окаменение волной пронеслось по рукам, протянутым к окнам столовой, по шее и лицу. И все стихло. Ликбезы, переругиваясь, подбежали к застреленной, попытались сдвинуть с места, протащили несколько шагов и оставили в покое. Тут же кто-то побежал на почту, придерживая винтовку рукой.
Тамара дрожала. Попытаться уйти сейчас значило привлечь к себе внимание ликбезов, но и оставаться…
Тамарины документы попали в архив вместе с документами еще нескольких сот погибших, взамен нашлись другие, понадежнее, но Влад и минуты не заблуждался насчет способностей подруги хранить в тайне ее родословную. Змеи никогда не отличались кротостью нрава и миролюбивостью, а уж во времена ненастные и лихие — подавно.
Что Тамара углядела в нем, Влад не мог взять в толк. Хуже, он подозревал поочередно, то — что она знала о полученных им указаниях уничтожить, то — что просто искала способа поудобнее предаваться безудержному разврату с каждым, кто находится вне поля зрения Влада Морозова, то — что и вовсе движима желанием убивать и однажды именно этим у них и кончится.
Подозрения жили в обнимку с лютой, яростной любовью, от которой сводило скулы и пропадал сон.
Спустя примерно полчаса на площади появился усталый почвенник в кожане. Осмотрев окаменелую девочку, недовольно покачал головой, потом выпрямился, задрав лицо к небу и держа камень за плечи. Неуловимое движение — и оба ушли под землю. Без всплеска.
Влад с Тамарой не решились тронуться с места до тех пор, пока последних этапируемых не увели куда-то в недра вокзала.
Было сумрачно, хотя снаружи вовсю старалось пристыженное солнце.
Впереди сгущаются странные тучи, и мы с Тохой уходим из рубки, чтобы понюхать, как оно ощущается вживую.
Нас шестеро, но все мы совершенно непохожи друг на друга, и сегодня это скорее помогает, чем наоборот.
Тоха с ходу скидывает полушубок, оказываясь от пояса и до подмышек увитым медными цепями. Руки сверкают от искрящих браслетов. Глаза переливаются грозовой бирюзой, волосы поднимаются и встают дыбом. Тоха — наша ярость и гроза. Гнев, разящий молнией.
Я иду дальше, кутаясь еще сильнее. Страшно, изматывающе холодно, а от того, что весь этот лед идет изнутри, только хреновее. Страх стремительно наполняет руки, ноги, лишает чувствительности, превращает в уродливую куклу… из носа медленно течет струйка крови и тут же обращается в ледышку, в сосульку.
В леденец. Так меня звали когда-то. Я — наш страх и стужа. Кровь, застывшая в жилах.
На палубе вкусно пахнет солью и зимой.
На нос приходится пролезать между обтерханных тюков и изгвазданных ящиков. Боевой припас возить на срезе запрещено — и это единственный запрет, равно скрупулезно соблюдаемый всеми сторонами, коллегиями, академиями и учеными советами. Пока швы не заросли, достаточно доброго взрыва, чтобы мир вновь развернулся во всю ширь. Или разлетелся вдрызг — все, что мы знаем, мы знаем из построений тех же ученых. А ученые не только врут, но и ошибаются часто. Может выйти ярко. Может.
Но нам, если не удастся задуманное, просто некуда станет возвращаться. Да и незачем.
В окна ломились воробьиный гвалт и тополиный пух. Влад поморщился, растирая висок. Мигрени налетали все чаще по мере того, как крепчала жара.