- Очень благоразумно, - согласился барон. - Вы сберегаете таким способом наличные деньги. Я согласен; только я просил бы выдавать мне воздушные камни с пробой и обусловливаю право не принимать брака и лома.
После этого Мюнхгаузен принужден был долго и подробно объяснять новому синдику приготовление твердого воздуха, причем он, разумеется, умолчал о главных фабричных секретах.
Но его слушатель этим не удовольствовался, а расспросил его основательно о структуре Общества, об акционерах с правом и без права голоса, об акционерном капитале, об управлении, об общих, генеральных, обыкновенных и чрезвычайных собраниях, для того чтобы, как он говорил, вовремя ознакомиться со всем, что касалось его должности.
Мюнхгаузен, хотя ему больше всего хотелось спать, поневоле дал барону самые точные разъяснения по всем этим пунктам, так что договорился до хрипоты. Наконец старик ушел.
Ночь протекла в этих происшествиях и разговорах. Златокудрый Феб заглянул в окно. Обессиленный Мюнхгаузен еще раз прилег, чтобы насладиться утренним покоем хотя бы на час.
- Нельзя пробуждать в людях слишком много идей, - сказал он, засыпая.
Но вскоре под его окном раздался звук упорно работавшей пилы; этот звук, регулярно переходящий от нестерпимого скрипа к необработанному сопрано и затем ниспадающий от ужасающего жужжания до испорченного альта, в состоянии, как известно, разбудить даже глухого. "Это галлюцинация, подумал сначала Мюнхгаузен и уткнулся головой в подушку. - Это не галлюцинация, - сказал он себе минуту спустя, - но я все-таки постараюсь отвлечь себя абстракцией от чувственного впечатления".
Он действительно принялся отвлекать мысли от скрипа и жужжания, и с присущей ему огромной силой воли ему бы, наверное, удалось справиться с чувственными восприятиями, если бы одновременно с визгом пилы над его головой не началась невероятная возня. Действительно, над потолком раздавался такой грохот, точно весь чердак вверх дном переворачивали. Зажатый между шипением пилы и чердачным шумом, он уже больше не мог выдержать.
- Даже сколько-нибудь поспать не удастся! - воскликнул он и соскочил обеими ногами сразу с беспокойного ложа. Он позвонил и приказал своему техническому содиректору - он же претендент на гехелькрамский престол, он же Карлос Мотылек - одеть себя.
От бессонной ночи он выглядел совсем желто-зеленым, и глаза его были мутны.
Визг пилы же исходил от учителя, а чердачный шум от старого барона.
СЕДЬМАЯ ГЛАВА
Почему учитель пилил, а старый барон шумел
После того как Мюнхгаузен захлопнул окно, учитель тяжело вздохнул и, воскликнув: "Не удостоил даже опровержения", отправился к себе на гору Тайгет. Там, поставив на стол маленький потайной фонарь, он просидел несколько часов, покачивая головой и размышляя. Упершись руками в колени, он, не отворачиваясь, смотрел в огонь фонаря. Спустя некоторое время он встал, медленно провел рукой по подбородку и сказал:
- Да, теперь мне все совершенно ясно, и я принял решение.
Он направился в угол, где помещалось его ложе, и промолвил:
- Это просто солома, и к тому же мятая, а вовсе не тростник.
Он взял фонарь, вышел наружу, обвел светом площадку перед беседкой и произнес:
- Обыкновенный холм, а то, что журчит внизу, - это просто безымянный ручеек.
Он вынес из своего жилища кубок - он же котон, а попросту говоря, глиняный горшок - и разбил его изо всей силы со словами:
- Ты меня больше смущать не будешь!
После этого он опустился на соломенное ложе и погрузился в крепкий, освежающий сон. Он проснулся несколько часов спустя, когда забрезжил свет, так как вообще спал мало, достал свои старые письменные принадлежности, нашел, к счастью, кусок бумаги и написал члену училищного совета Томазиусу.
С этим письмом в руках учитель вышел навстречу утру. Он порадовался восходящему солнцу и воскликнул:
- Совсем другое дело это милое божье солнце, не то что давно похороненный идол Гелиос!
- Добрый день, Агезель! - крикнул чей-то голос снизу.
"Счастливое предзнаменование! - подумал учитель. - Кто-то назвал меня христианским именем, и, значит, с Агезилаем покончено навсегда". Взглянув вниз, он увидел письмоносца с коричневой палкой и черной кожаной сумкой, который совершал свой обход, пробираясь через терновник вдоль изгороди.
- Постойте, Риттершпорн, захватите по дружбе это письмо к г-ну Томазиусу, - крикнул учитель и сбросил свое послание.
Он пошел в замок, где застал барышню уже на ногах, так как она мало спала в эту ночь.
- Нет ли какого-нибудь полезного дела? - спросил он.
- Есть, - ответила она, - надо распилить дерево и наколоть дров.
Учитель весело направился в дровяной сарай, расставил козлы под окном барона Мюнхгаузена и принялся старательно и настойчиво за ту работу, о которой была речь в предыдущей главе, уже заранее радуясь колке, когда распилка будет окончена.
Этим объясняется первая часть происшествия. Со стуком же дело обстояло так. В связи с промышленными проектами этой ночи старого барона обуяло неудержимое рвение. Он уже видел перед собой мосты, шоссейные дороги, дворцы, даже целые города из окаменелого воздуха. Правда, покинув во второй раз Мюнхгаузена, он снова прилег, но заснуть ему опять не удалось; он переворачивался со стороны на сторону, и перед его воспаленными глазами неслись воздушные постройки. При свойственной ему живости он недолго улежал на своей неудобной кровати и, вскочив, направился на чердак с нелепым, но твердым планом.
А именно ему пришло в голову, что разногласия между воздушными акционерами будут носить сложный и острый характер, а потому ему надлежит для добросовестного выполнения обязанностей синдика навостриться в вынесении справедливых решений. Он задумал поэтому устроить себе предварительную судебную камеру, притом вдали от всякого мешающего шума, на чердаке, в том самом чулане, где Лизбет нашла записи о недоимках. Мюнхгаузен должен был - таков был его план - предлагать ему вымышленные юридические казусы, как делают со студентами на семинариях по пандектам; он же собирался выносить решения согласно воздушному праву.
Едва забрезжила заря, он отпер чулан. У покатой кровли, где лучи изломами пробивались сквозь щели между черепицей и тесом, стоял на трех ножках вышедший из употребления ломберный стол с наборным рисунком; барон окрестил его судейским столом. Чтобы добраться до него, он должен был убрать несколько рядов пустых бутылок из-под шампанского, три разбитые японские вазы, медную клетку для попугая и изогнутый охотничий рог - все свидетели и памятники прежних счастливых дней. После этого уже было легко перенести стол на середину чулана и подпереть его в качестве четвертой ноги геридоном из пожелтевшего алебастра, случайно нашедшимся там же. В другом углу стояло вольтеровское кресло, обитое оранжевым плюшем; его он пододвинул к столу в качестве судейского кресла. Теперь недоставало только актов, книг и судейской мантии, чтобы придать всему надлежащий импозантный вид. Акты и книги быстро нашлись, так как на полу валялись связки старых бумаг и кучи книг в свиных переплетах. Он взял несколько пачек оставшихся без ответа напоминаний о долгах и покрыл ими судейский стол. По краям он поставил в качестве юридических справочников и пособий аббата де ля Плюш, "Путешествия Шельмуфского", "Курьезный Театр Вселенной" и "Азиатскую Банизу", а также "Житье пресловутой госпожи Нейберши" (*76). Отыскать судейское облачение оказалось труднее, но в конце концов ему и здесь повезло. Ибо, когда он отодвинул ширму с пастушками из геснеровской "Идиллии", стоявшую у противоположной стены, то он обнаружил разное старое платье, висевшее на гвоздях. Среди этих костюмов барон увидел черное домино, которое, как ему вспомнилось, он носил на маскараде по случаю бракосочетания последнего князя гехелькрамского, затем бархатный берет, в котором его супруга некогда очаровала одного английского герцога, и поношенные кружевные брыжи, история коих выскользнула у него из памяти. Он взял эти три предмета, долженствовавшие заменять ему судейскую мантию, берет и воротник и повесил их на колышке против судейского стола.