Хамид гордился нелегким поручением, возложенным на него товарищем Гикало. Он не сомневался, что с честью выполнит его, что силы Красной Армии скоро разгромят белых, и теперь, наконец-то, пусть и не легкой ценой, но все же обязательно, начнется та настоящая жизнь, о которой многие годы мечтали люди, ради которой сотни и тысячи уходили на каторгу и под пули жандармов.
Уже вечерело, когда Хамид подходил к мостику над тихой степной речкой Горькой. Самой речки-то и видно не было: она затерялась среди высокого камыша, и лишь монотонное журчание под мостиком говорило о том, что здесь протекает вода. Юноша остановился, чтобы напиться и наполнить помятую жестяную флягу, которой он запасся, отправляясь в дорогу. Но вот до слуха его донеслось глухое цоканье копыт. Он обернулся и увидел тройку, догонявшую его сзади. Это был изящный фаэтон. Лениво откинувшись на подушки, в нем сидели двое — худой, высокий и маленький, толстый. Третий, в красном кушаке, по виду слуга, правил лошадьми.
— Эй, бродяга, что здесь шляешься? — окликнул Хамида долговязый мужчина в богатой каракулевой папахе.
Кучер в красном кушаке придержал коней.
— Я не бродяга, я мастер-лудильщик. Лужу медную посуду, чиню старые ведра, — ответил Хамид с достоинством, подчеркивая важность своей профессии. Он показал на сумку, висевшую у него через плечо: дескать, вот и инструмент имеется.
— Какие тут тебе старые ведра? Ты давай ко мне в пастухи, — предложил толстяк, коленом откинув полу мохнатой бурки и обнажая позолоченный кинжал, подпоясанный поверх белой черкески.
— А дорого ли платить будете? — с наигранной простоватой хитрецой спросил Хамид.
— Да ты знаешь, кто с тобой говорит? Это сам Эльгирей! — прикрикнул на него долговязый. — А много ли тебе надо? Жить будешь, и достаточно. Откуда родом?
— Я-то?
— Да.
— Родился я там, далеко, на берегу моря, в тени старой кибитки моего отца.
Толстяк и долговязый переглянулись, а кучер выпалил:
— Цыган, значит?
— Да, — подтвердил Хамид.
— Ну как, пойдешь? — опросил долговязый.
— Ладно, я подумаю.
— А чего тут думать? Отправляйся вон к тем кибиткам, — показал толстяк пальцем в степь. — Скажи, что я, Эльгирей, тебя прислал.
Хамид из-под ладони внимательно посмотрел в сторону, куда показал толстяк. Затем обернулся и, глупо ухмыляясь, сказал:
— Что ж, пойду посмотрю. Если понравится, поработаю…
Долговязый бросил вопросительный взгляд на хозяина и уже потянулся к карабину, лежавшему у него в ногах. Но толстяк отрицательно замотал головой.
— Пошел вон! — заорал он. — Дурак, сразу видно.
Лошади тронулись, оставляя за собой огромный хвост серой пыли. И, когда фаэтон скрылся с глаз, Хамид тут же, за мостиком, свернул с большой дороги на тропинку. Он решил сделать вид, что принял предложение Эльгирея, на деле расспросить у пастухов дальнейшую дорогу.
Продвижение деникинских частей к аулу Гойты началось еще с ночи.
Первый удар должен был принять на себя гойтинский отряд Хату Давлиева, насчитывавший всего шестьсот человек. Отряд этот держался единой, крепко спаянной семьей. Бойцы любили своего командира. Давлиев, уже не раз бывавший в деле, никогда в жизни не видел топографической карты, но зато назубок знал родные горы. Белогвардейцы, хорошо испытавшие силу удара шашек давлиевцев, уже давно требовали от жителей аула выдать им вместе с видными советскими комиссарами и командира партизанского отряда Хату Давлиева.
Белые внезапно появились тремя группами в пять часов утра и заняли боевые позиции у самого аула.
К позициям гойтинцев подъехал, как всегда подвыпивший, полковник Соколов. К нему навстречу выехал в сопровождении двух всадников Шида Цанаев, тот самый Шида, что в апреле 1917 года первым захватил и распахал землю, принадлежавшую князю Юсупу.
Сейчас Шиду послал командир отряда, чтобы выяснить, чего хотят белогвардейцы. Давлиев приказал не уступать врагу ни в чем.
— Кто из вас будет за старшего? — спросил Соколов подъехавших гойтинцев.
— Я здесь старший. Что вам нужно? — откликнулся Цанаев.
— Кем ты уполномочен?
— Гойтинцами.
Соколов оглядел свою свиту, повертелся намного в седле и, обращаясь к Цанаеву, сказал: