— Простите.
— Если я не стремлюсь поделиться своими мыслями, это еще не значит, что у меня их нет, — объясняет Лиза. — Просто мне платят не за то, что я думаю.
— Угу. Сделайте мне джин пополам с мартини экстра драй, без льда, без тоника. Вам платят за обслуживание клиентов, так?
— Так.
— То есть вы клиенту наливаете, даете сдачу и терпите, пока он тут сидит.
— Да. Ваши триста восемьдесят.
— Спасибо. А терпеть клиента — это и значит слушать его и pазговаривать.
— Вот именно, — говорит Лиза. — Почему вы думаете, что разговор предполагает обмен мыслями?
— Я так думаю, потому что мне нравится так думать, — говорит девица Пухова, подумав. — Иначе было бы слишком ужасно. А кому, по-вашему, платят за то, что он думает?
— Никому.
— Тогда выходит, что думать — это непрофессионально.
— Да, — говорит Лиза, — чистое любительство. Поэтому и получается известно как. Вы пьете без тоника, потому что так вкуснее или просто крепче?
— Крепче, — говорит Даша, — и вкуснее. Об этом-то я как раз не думала. О важных вещах как-то не думается, их просто делаешь, и всё. Иногда потом оказывается, что напрасно, но если бы подумал об этом с самого начала, вышло бы еще хуже.
— Я так не думаю, — говорит Аристид Иванович.
— Папа, ну почему ты не хочешь лечь в клинику?
— Потому что умереть в больничной палате — это совсем не то же самое, что просто умереть, — говорит Аристид Иванович сердито.
Он пытается не кашлять. Прислонившись к книжным полкам, банкир смотрит на сидящую у его ног собаку. Собака смотрит на банкира. Размываемая сумерками, комната кажется больше, запущеннее и печальнее, чем есть.
— Я стараюсь причинять как можно меньше хлопот, — говорит Аристид Иванович. — Я бы и от похорон тебя с удовольствием избавил, будь это в моих силах. Когда-то я мечтал, что уеду умирать к морю, в какой-нибудь милый крымский пейзаж, но ведь это вздор, а хлопот не оберешься. Там и похоронить-то теперь не разрешат как пaршивого москаля и иностранца. Что ты делаешь?
— Хочу зажечь свет. Тебе нужно поехать в хорошую швейцарскую клинику.
— Еще чего, там тоже не хоронят. Знаешь, я вывернул лампочку.
— Почему?
— Мне и так, что нужно, видно, — говорит старикашка, — а на меня чего смотреть.
— Почему ты думаешь, что не хоронят? Что они, по-твоему, делают со своими покойниками?
Аристид Иванович сбит с толку.
— Значит, и в Швейцарии есть место для смерти, — говорит он, фыркнув. — Тогда тем более. И вообще, поговорим о похоронах, когда мне станет лучше; я сейчас не в настроении.
— Как тебе станет лучше, если ты отказываешься лечиться?
— Лечиться в моем возрасте — это бессмысленная жестокость.
— Я тебя не понимаю, — говорит банкир.
— Ничего странного, — говорит Аристид Иванович. — Я сам себя не всегда понимаю.
Он съеживается в кресле, до ушей натягивает плед, поджимает губы. Его взгляд, брезгливо балансируя, пробирается по заваленному бумагами столу — медлит рядом с пачкой сигарет — в пепельнице лежат вскрытые пустые ампулы — прыгает на книжную полку, раскачивается, цепляясь за выступающие переплеты. Взгляду, как отяжелевшему гимнасту, с трудом дается каждый прыжок, движение, но под ногами уже подоконник, и взгляд, всем телом припав к стеклу, жадно, тревожно дышит мягким серым сумраком -
и чихает, сдув с книги мягкую серую пыль. Густым клубом сумерек пыль повисает в комнате. Зарик мрачно озирается и, подумав, снимает очки.
— Так-то лучше, говорит он. — От очков одна депрессия.
— Так лучше? — смущенно спрашивает Майк.
Лиза аккуратно размешивает суп ложкой и пробует.
— Перец был ошибкой, — говорит она.
— Может, сметаны?
Лиза меняется в лице. Оба медленно, сосредоточенно хлебают.
— Сестра, ты видела объяву в подъезде? «Профессиональное уничтожение грызунов». Я подумал…
— Что значит «профессиональное»?
— Наверное, это когда грызуны не очень страдают. Людям ведь тоже приятнее, когда голову с одного удара отрубят, или, например, веревка не оборвется, или расстреляют как положено. Я подумал, может, пусть они?
— А, — говорит Лиза, — нет, не видела, и они тоже ничего не увидят. Но вот когда веревка рвется, повешенного должны помиловать, так что это не пример. Давай сметану.
— Я по книжке варил, — говорит Майк. — Ладно, съедим и забудем, как страшный сон. — Он мрачно смотрит в тарелку. — А ведь того мужика, декабриста, повесили во второй раз.
— Здесь не веревка виновата, — говорит Лиза, — просто он был очень толстый. Это не считается.