— Вы ложитесь в больницу?
— Нет, я не болен.
— Вот те раз, — говорит Лиза. — Увольняетесь?
— Нет. — Костя мнется. — Но меня здесь уже не будет. — Он переходит на шепот. — Я хочу сказать, именно меня, потому что с понедельника я буду брать уроки музыки.
Лиза пытается осмыслить.
— Немножко текилы? — говорит она наконец. — За счет заведения.
Словно не понимая, Костя всматривается в яркую бутылку. Костин взгляд бредет и спотыкается, его мутит. Слабеющий взгляд безвольно ощупывает стекло.
— Бесполезно, — говорит Костя. — Вы всегда были ко мне добры. Всё, что вы увидите, — не думайте, что это я. Мне было бы тяжело вас обидеть. Прощайте, дорогая.
Сдавленно всхлипнув, он тащится обратно наверх. Лиза беспомощно смотрит на Зарика и что-то шепчет ему на ухо.
— А какая рука? — спрашивает Зарик.
— Вроде левая.
— Левая — это рука проклятья.
— Зарик, — говорит Лиза раздраженно, — пожалуйста.
— Ну так что, — возражает Зарик. — Если он на этом спятил, то для него это самая настоящая правда. И он сделает так, чтобы это стало правдой для всех, с кем он общается. Тебе лучше привыкнуть заранее и вообще владеть предметом. Хочешь, я поищу в книжках всякую подручную мистику?
Лиза отвечает гневным взглядом.
— Напрасно, — говорит Зарик спокойно. — Если ты будешь переживать
из-за того, что не все вокруг такие рассудительные, как ты, то сама скоро свихнешься.
Лиза хмурится и молчит. Зарик болтает ногой и разглядывает свой ботинок.
— Пойти с ним поговорить? — предлагает он.
— Он не любит разговаривать с незнакомыми, — говорит Лиза. — И что ты ему скажешь? Если он действительно спятил, какая ему теперь польза от разговоров?
— А от чего вообще есть польза? — говорит Зарик, разглядывая сверкающий строй бутылок. Бутылки молчат и сияют, словно хранят какую-то очень важную тайну.
— А я знаю, — говорит Аристид Иванович глухому ночному небу. Он стоит на скрещении дорожек перед небольшим иссякшим фонтаном, и со всех сторон черной тенью деревьев к нему подступает ночь. Собака, держась поближе к его ногам, обнюхивает бесцветный неподвижный песок. Закрыв тысячу глаз, переставая дышать, ночь останавливается, нащупав какую-то невидимую границу — волшебный круг, на пределе сил очерченный еще живым взглядом. Оказавшись в каверне пространства, в центре мира, в средоточии одиночества, человек и животное растерянно переглядываются. — Знаю, — повторяет старикашка и достает сигареты. — А впрочем, — добавляет он, фыркнув, — много было на свете таких уродов.
— Вот урод, — чуть слышно бормочет кто-то.
— Тредиаковский, — говорит Александра Генриховна, насупившись, — был почтенный и порядочный человек.
Девица Пухова непочтительно гогочет.
— Его филологические изыскания, — продолжает Александра Генриховна еще более мрачно, — замечательны.
— Необыкновенно выгодно быть честным и порядочным в мелочах, — говорит Даша ядовито.
Приникшие к окну ветки боярышника блестят в солнечном свете, но ни один луч, ни один нежный отблеск не попадает в маленькую аудиторию; здесь приходится включать электричество, даже когда утреннее солнце щедрее всего заливает видный из окон фрагмент двора. Сидящие в аудитории тихо дремлют под говор тоненького голоса доктора ф. н. Девица Пухова с отсутствующим видом листает потрепанную книжку.
— Всё могло быть иначе, будь у него хоть капля таланта, — говорит она. — «Поэзия было пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло раз и стало в пень». А кому, кроме нас, нужны замечательные филологические изыскания?
— Радищев Тредиаковского нахваливает просто потому, что ему нравилось все делать поперек, — говорит студент Соколов хмуро. — Откопал самую ерунду и давай теории сочинять. Если бы, например, Ломоносова все презирали, он бы Ломоносова воспевал, а от гекзаметров плевался.
Александра Генриховна улыбается.
— Почему, интересно? — говорит девица Пухова.
— Почему-почему, — говорит студент Соколов. — Характер такой склочный, все поэтому.
— Не очень-то прикольно воспевать общепринятое, — замечает кто-то.
— Не вижу в общепринятом ничего плохого, — говорит студент Соколов.
— В изысканиях ведь тоже ничего плохого нет, — говорит Даша, потягиваясь. — Не будь у кого-то склочного характера, чем бы мы тут вообще занимались?
— Тем же, чем и сейчас, — говорит Александра Генриховна со вздохом. — Пререканиями и бессмысленной тратой времени.