Мамаша Бенни не первый год на свете жила и знала доподлинно (да и видела такое не раз): если в труппе начинаются склоки, добра не жди. Мелкие обиды и разногласия – это одно дело, куда без них, – но то, что началось в театре Адамсона с появлением Люсиль Бирнбаум, могло плохо кончиться, а начинать всё сначала и вновь отправляться в путешествие, не зная, где окажешься завтра, было не по ней.
Неплохо разбираясь в людях, Мамаша Бенни сразу поняла, что увещевать новенькую вести себя поскромнее бесполезно. Люсиль точно была не из простаков, но её неоправданная дерзость симпатии отнюдь не вызывала. За своё недолгое пребывание в театре она умудрилась настроить против себя большую часть труппы, и на пользу общему делу это явно не пошло.
Выраженный актёрский темперамент Имоджен Прайс заставлял ту вспыхивать как порох всякий раз, когда Люсиль пыталась раззадорить её малопонятными намёками на некую тайну, а заноза Эффи так и вовсе зеленела как кочан салата, когда новенькая позволяла себе отпускать колкости на её счёт. Марджори Кингсли глубже и сложнее всех переживала крушение своих иллюзий, произошедшее сразу после появления в труппе Люсиль, но тот, кто не умел достойно выдерживать удары судьбы, не мог претендовать на сочувствие Мамаши Бенни.
Самые же большие опасения у неё вызывало состояние Лавинии Бекхайм, которая вот уже много лет безуспешно ждала, когда для неё и Арчибальда Баррингтона, комика в амплуа «светский лев», запоют-загудят свадебные колокола. Ни для кого не являлось секретом, что Арчи падок на молодых актрис и в бурных житейских волнах его корабль готов бросить якорь в каждой гавани, что сверкает манящими огнями. Лавинии, не желающей смотреть правде в глаза, стоило больших усилий соблюдать внешнюю благопристойность и держать свои чувства в узде, но, как было хорошо известно Мамаше Бенни, порой чашу терпения способна переполнить всего лишь одна капля.
Этим утром, за завтраком, отменный по обыкновению аппетит демонстрировала только Эффи. Из мужчин никого не было – Адамсон с Рафаилом вставали рано и сразу же отправлялись на Гроув-Лейн, в театр, мистер Пропп уходил в костюмерную к восьми, а Арчи, Эдди и Джонни почти всегда пропускали завтрак, валяясь в постелях до тех пор, пока не наступало время готовиться к дневному представлению. Имоджен Прайс тоже находилась у себя, так как её утреннюю трапезу неизменно составляла лишь чашка кофе и апельсин, посыпанный корицей, которые ей приносила горничная Элис прямо в комнату.
Люсиль Бирнбаум, тщательно причёсанная, надушенная и с подкрашенными губами, набросив на плечи кашемировый кардиган цвета топлёных сливок, сидела и листала газеты отдельно от всех, у окна, за которым кружились неряшливые снежные хлопья. Она единственная из жильцов пансиона завтракала всегда долго и основательно, и сейчас перед ней на столе стояла большая тарелка, полная разнообразной снеди – яичница-глазунья, подрумяненный бекон, грибы, ломтики копчёной рыбы и треугольнички тостов, поджаренные строго с одной стороны (и нельзя сказать, что подобная требовательность так уж радовала кухарку). Лицо её казалось непроницаемым, но возле рта обозначились жёсткие складки, словно она крепко-накрепко сжала зубы.
Марджори, напудренная до полного сходства с мраморной статуей (само собой, если бы кому-то пришло в голову придать изваянию её грубые черты), со вселенской печалью в коровьих глазах цедила чай и вопреки обыкновению не притрагивалась к тостам. Лавиния Бекхайм тоже выглядела так, будто бы уксуса хлебнула – даже не верилось, что через несколько часов и та, и другая выйдут на сцену, и публика будет рыдать от смеха от каждого их движения, от каждой реплики, метко пущенной в зал, точно плоский камешек по воде. Это перевоплощение актёров, то, как они умудряются сбрасывать собственную шкуру и примерять на себя чужую личину, завораживало Мамашу Бенни и вызывало у неё чувство сродни суеверному трепету.
Потому-то ей и хватило одного взгляда на Эффи, чтобы всё понять. Обычно та по утрам бывала вялой и хмурой, но сегодня девушка сияла, прямо-таки вся лучилась довольством и радостью. Она исподтишка посматривала на Люсиль, и в уголках её губ трепетала шкодливая улыбка, сказавшая Мамаше Бенни всё, что ей нужно было знать.
С сожалением отвергнув предложенную горничной вторую чашку обжигающе горячего чая, Мамаша Бенни сослалась на необходимость выйти за покупками и быстро поднялась к себе. У неё было не больше получаса, чтобы предотвратить неизбежный скандал. Выходка Эффи могла иметь далекоидущие последствия и стать первым звеном в цепи будущих раздоров, которые могли привести к провалу всей программы и возвращению к неустроенной и беспорядочной жизни странствующих артистов.