Вот она – тяга к системе. Находясь внутри любой из систем, с жадностью мечтаешь о свободе, желания твои не простираются дальше обладания миллионом-другим в твердой валюте. А что там должно быть дальше – совершенно не представляется, есть лишь какой-то заманчивый туман оттенка заварного крема. Стоит же все это получить, как туман рассеивается, и оказывается, что он скрывал пустоту. Фантазии на то, как бы с толком использовать долгожданную свободу, не хватает, и возникает непреодолимое желание вновь оказаться внутри системы, причем, конечно же, более серьезной и значимой, чем та, из которой прежде освободился…
– Марк! Эй, Марк! – Оказывается, Гера звал меня, но я его сразу не услышал. Когда я очнулся, отдышался после вихря мыслей, то, видимо, на моем лице все было написано, и Гера без труда прочитал этот несложный внутренний монолог: – У тебя блатная истерика? Впечатлен моей ксивой?
Я в ответ честно кивнул: «Впечатлен, к чему скрывать». Гера насупился, убрал картонку в карман и угрюмо пробормотал:
– Знаешь, счастья это положение не приносит никакого. От меня вторая жена ушла. Уехала с каким-то англичанишкой и забрала с собой нашего сына. Вот дерьмо! – Он ударил по рулю, и машина пошла чуть в сторону, но он спохватился и выровнял ее. – Хочешь, я расскажу тебе, как я живу? – И, не дожидаясь моего согласия, продолжил: – Двух моих детей от Машки воспитывает какой-то мудак-летчик с одной извилиной в голове, и той от фуражки. Они его называют папой, а меня не хотят видеть совершенно. Небось ходят с ним в зоопарк, блядь, в кинотеатры на всякие там мультики-хуюльтики, он им покупает мороженое, поебывает Машку, и у них полная семейная идиллия. Живут где-то, я даже и не знаю теперь, где именно. Дача у них есть, небось в каком-нибудь Клину! – свирепо выкрикнул он.
– Почему именно в Клину? – зачем-то спросил я.
– Да по фигу где! У них все хорошо, понимаешь?! Бабла нет, но и проблем таких, как у меня, тоже нет! Они счастливы! И Настя… – Мне показалось, что он всхлипнул, – я, мудак, ее бросил ради какой-то прожженной бляди, которая к тому же оказалась шпионкой, еблась напропалую с моим покойным шефом, а потом как ни в чем не бывало приходила в мою постель.
– А шеф-то почему покойный? – с глупым, наверное, видом, вновь задал я вопрос Герману.
– Потому, – злобно ответил он и потянулся за сигаретой.
– Так с ней и живешь?
– С кем? – не понял он.
– Ну, с этой… С прожженной.
– Нет, – он задохнулся дымом, закашлялся, – она пропала без вести.
Я вжал голову в плечи. Рядом с этим щуплым и неистовым перцем я сам себе казался ничтожным, отставшим от жизни нытиком.
– А чего ты сам за рулем-то? Тебе же поди шофер полагается?
– Был шофер. – Гера сделал подряд несколько затяжек, на два пальца опустил стекло и выбросил окурок. – Помер от какой-то заразы. Нового я пока не подобрал. Шофер – это же чуть ли не член семьи, тут повнимательней с выбором надо, – пояснил он.
– Странно, что вокруг тебя все мрут, – мысленно расставаясь с искушением обладать всемогущим удостоверением, заметил я, – а скажи, что тебе до Брасье-то? Не все ли тебе равно, что с ним случилось?
Он повернул ко мне голову, и я, вопреки всем ожиданиям, увидел на его лице выражение растерянности и тоски. Впрочем, на смену ему быстро вернулась прежняя угрюмая тяжесть:
– А тебе не все равно? Что ж ты так быстро подорвался-то? Даже на аэропорт забил, а?!
– Черт его знает, – пожал я плечами, – все же мы были знакомы, вместе тусовались, пили, зажигали и здесь и там. Он был неплохим товарищем, даром что француз. Нетипично для француза быть нормальным человеком. А Жан-Жак однажды спас меня от увольнения.