— Ничего не изменилось. — Настал мой черед повторять эти простые слова.
Перстень на руке коснулся текста, и герб князей Борецких расцвел на бумаге темно-синим узором, гранью касаясь герба ДеЛара.
— Мы закончили, — закрыли старики гроссбухи перед собой и вручили трем слугам.
Ну а слуги, в хорошем таком темпе, заспешили к машинам вместе с положенной им охраной — этих людей битва не затронет.
— Господа, — поклонился предводитель дворянства. — Желаю удачи.
— Стороны и секундантов прошу проследовать в центр полигона, — взял слово герцог де Плесси. — Господа и сеньоры, у вас есть десять минут, чтобы подготовиться. Бой начнется по зеленой вспышке. Зрители могут покинуть полигон или довериться моей защите, либо позаботиться о своей безопасности самостоятельно.
Толпа зрителей качнулась и заспешила к оставленным поодаль машинам; еще десяток остались возле столов, и только пять или шесть групп продолжали быть на своем месте, окутавшись щитами. Теперь было можно: документы подписаны, знак начала битвы назначен, и отход от правил для сторон — сродни самоубийству. Затем и пространство вокруг столов слегка смазалось, отсекая звуки; ощущение чужой Силы надавило, заставляя отшагнуть назад.
Трое в сером замерли на месте у столов, вне барьера. Николай Борецкий и его секундант уже ашагали к центру поля — вслед за ними направились и мы с дедом.
В такие моменты время начинает ощущаться безо всяких часов — секунды, а затем и минуты уходили вместе с шагами по подмороженному и скошенному полю. Еще столько же понадобится, чтобы вернуться назад и не попасть под удар — это тоже стоит держать в памяти секундантам, задача которых — довести до точки боя, дать слова напутствия и проследить, чтобы в эти последние мгновения не произошло ничего бесчестного. Пять минут — вполне достаточно для пятисот метров по прямой.
Но так вышло, что восемь из десяти минут закончились, а мы все еще стояли друг напротив друга. Всех перемен — только яркое солнце, вспыхнувшее над нашими головами где-то там, за черными облаками. Оно двоилось с солнцем-настоящим, до того блеклым кругом подсвечивающим низкие облака, но было куда жарче — от травы вокруг заструился пар, а плечи под пальто стало припекать.
— Правильно. Бежать не надо, — разлепив пересохшие губы, одобрил Николай Борецкий.
Хотя голос его словно звучал на одной ноте. Кто был его собеседником все эти годы? Книги, фотографии, портреты, отражение в воде?
— Она сказала, зачем я пришел? — Смотрел Николай только на меня.
— Лидия Борецкая, твоя княгиня, — поправил я, — сказала, что ты ищешь.
— Отдай это мне, и я убью вас быстро. — Мазнул он равнодушным взглядом по фигуре Михаэля.
— «Это» придется заслужить, — отрицательно покачал я головой.
Лицо Борецкого безуспешно изобразило тонкую улыбку.
— Не отдашь — заберу сам.
— Это невозможно отнять.
— Боль все изменит, — и было в этих словах так много опыта, что пришлось волей отгонять холод, царапнувший солнечное сплетение.
— Клан испытал много боли. Но разве он тебя простил? — Чуть наклонил я голову.
Николай резко повел плечом.
— Отдай мне клятву Первого советника. — Загудел воздух от чужой воли, и солнце над головой запульсировало нетерпеливым сердцем.
— А мне казалось, ты говоришь про прощение. За ним ты вернулся.
Борецкий вновь дернул плечом — то ли желая показать раздражение, то ли злость.
— Я заставлю их простить.
— Все эти армии, что собирает против тебя Император?
— Тех, кто выживет. — Наклонил он голову вперед, упираясь в меня своим взглядом.
— Даже если ты заставишь их снять обвинения, — с сожалением покачал я головой. — Кто они тебе? Разве они клан, который ты предал?
— Я не предавал! Я поступил единственно верно! — Горели глаза одержимостью и упрямством.
— А клан посмел выжить, вопреки твоим расчетам? Посмел не победить, но не проиграть. Без тебя. Как сильно ты изводил себя, зная, что мог поступить иначе? Сколько стен расцарапал ногтями в кровь? Ведь будь ты рядом…
— Довольно! Отдай мне клятву! Дай мне все исправить! — Легонько тряслись его плечи от запрятанных в глубине души эмоций.
И жар солнца стал совсем нестерпимым.
— Кто простит тебя, отступник? Кто остался в живых, чтобы прощать?
— Я найду, я соберу их всех. — Требовательно тянул он раскрытую руку. — Я покажу им пепел врагов и отстроенные дворцы.
— Но все, что осталось от клана, это я.
Зеленый огонь вознесся в небо и расцветил подбрюшье облаков.
— Я — единственный, кто может тебя простить, — не отводил я взгляда от отступника.
— Ты не заставишь меня признать поражение.
— Нет. — Согласился я с ним. — Но я скажу тебе, как заслужить мое прощение.
Гулким рокотом разорвало небо, стоном и криком где-то на севере в клочья разорвало Пелену, и страшным ударом врезало по стопам, заставив нас четверых расцветить полусферу вокруг алыми линиями барьеров.
— Это упала гора на дворцы Ганзы. — Шептал я беззвучно грохоте сходящей с ума земли, проходящей волнами с севера на юг. — Я ее уронил. Я нарушил правила.
Вырванные с корнями деревья врезались в щиты, разламываясь о барьеры мелкой щепой, и в черной пыли из земли проносились мимо.
— Я преступник.
В черно-желтом мраке были только взгляды и слова, почти неслышные из-за ураганного ветра.
— У преступника больше нет клятв. Нет имени и чести.
И во взгляде Николая Борецкого я впервые видел потрясение.
— Нет клятвы Первого советника. Нет ничего.
Гудел, кричал воздух отзвуком близкой трагедии: пожарами и морской волной, отброшенной от берега и вновь ворвавшейся обратно.
— Спаси меня.
Осыпались сверху камни, земля и части домов. Горело солнце над головой, не закрытое более «Пеленой» и дождевыми облаками — их разорвало, как грязную тряпку.
— Спаси меня, своего главу. И я прощу тебя. — Шептали беззвучно мои губы.
В воздухе осталась только мелкая взвесь — еще немного, и она исчезнет. Ровного поля больше не было — от оврага шла косая трещина, заполненная мутной водой, а все вокруг покрывал слой нанесенного ударной волной хлама.
Но по-прежнему стояли на месте мы, и по-прежнему горел щит над герцогом де Плесси и опекаемыми им людьми — благородные господа лежали на земле, укрывшись под столами… Стояли свидетели за личными барьерами — всего двое, устояли штандарты Габсбургов и графов Тироля.
— Решай. Они смотрят.
Неловко ссутулившись, Николай Борецкий встал на колено: сначала на одно, потом, помешкав, на оба и склонил голову. Щиты сняты.
Подтверждение проигрыша.
Четверо из его свиты повторили действие — и те, кто стоял рядом с де Плесси, и безымянный секундант.
— Мир смотрит.
Погасло искусственное солнце над нами — ветер быстро снес тепло в сторону, отдарившись ароматами моря и дерева. На севере, горделиво возвышалась гора — снег растаял от удара, и черный пик венчал ее.
— Теперь меня не назовут преступником. — Подошел я ближе к стоящему на коленях. — Ты спас меня, и я прощаю тебя, — мягкое движение ладони по его голове и волосам, от которого Борецкий вздрогнул.
— Но кто простит тебе меня?.. — выдохнул он, сжимая ладони в кулаки.
— В сердце Императора так много прощения. Иногда он дарит его авансом.
— Я смогу вернуться?.. — Замер Борецкий.
— Встань на ноги, витязь, — улыбнулся я в ответ на его недоверчивый взгляд, помогая подняться. — Пойдем. Посмотришь, как я заберу этот мир.
Жестом руки секундант Борецкого снес весь хлам на нашем пути в сторону. Но даже так приходилось выбирать дорогу — вместо ровного поля ныне были холмы и колдобины, да хлам поверх них — словно морской берег после сильного шторма.
Тем не менее, добрались мы все равно быстрее, чем бароны и графы выбрались из-под стола и встали на ноги.
Ошарашенный граф Швабенгау, заметив нас так близко, будто что-то вспомнив, неловко попытался достать что-то из-под пальто. Его руки и тело дрожали, словно от лихорадки, на лице его выступил обильный пот, а в глазах плескался страх.