- Не скупитесь, товарищ. Революция требует жертв. Каждодневно.
- Могу накинуть пятьдесят долларов сверху. Остальное — рубли и кредитные карточки. Конечно, если этой суммы недостаточно, я мог бы сходить в банк и обменять нужную сумму по курсу.
- Не стоит, - сказал Кривобабов, складывая купюры. - У нас, знаете ли, запрещены любые операции с иностранной валютой, а нарушение правил караются сроком от трёх до восьми с конфискацией имущества, или без оной, но с обязательной конфискацией всех валютных ценностей и ссылкой от двух до пяти, или без оной. На усмотрение суда. Статья восемьдесят восьмая, часть первая.
- Строго тут у вас, товарищ народмил. Кстати, не объясните, что означает «народмил»?
- Отчего же, разъясню. Это означает «народный милиционер», товарищ Лучников.
- А, понятно. Передовой отряд.
- Ошибаетесь, товарищ журналист. Передовой отряд у нас - это ВЧКР. Всеведомственная чрезвычайный комиссия Республики по борьбе с коррупцией, спекуляцией и хищениями общенародной собственности.
- Всеведомственная?
- Ну да. Всеведомственная. Потому что всё в её ведении. В том числе и вы, гражданин Лучников.
- А вы, гражданин народмил Кривобабов?
- Товарищ Кривобабов. Это важное уточнение. А я, товарищ журналист, являюсь законным представителем революционного порядка, младшим, так сказать, братом неподкупных железных органов пролетарского возмездия.
- Коррупционер вы, батенька, - сказал журналист, - взяточник и вымогатель.
- Но, но, - Кривобабов совсем не обиделся, - не стоит клеветать на органы, товарищ журналист. За такое можно и на пятнадцать суточек загреметь. Как минимум.
- Вы уж определитесь, ради бога, «товарищ» я для вас, или «гражданин».
- Да без разницы, - Кривобабов поправил наплечный портупейный ремень. - К тому же бога не существует. Это всё выдумки реакционных попов — контрреволюционеров и средневековых мракобесов. Пропаганда религии, товарищ журналист, у нас официально запрещена.
- А что у вас здесь ещё запрещено? - спросил Лучников. - Ну, чтобы не ошибиться.
- Да практически всё, - ухмыльнулся Кривобабов, - кроме секса. По заветам товарища Коллонтай.
- В таком случае, - сказал журналист, - вам не страшно брать у меня деньги? К тому же в иностранной валюте?
- Страшно, - серьёзно признался Кривобабов. - Очень страшно. А что делать? Жить-то как-то надо.
- Живите честно.
- Честно? Что значит честно, товарищ журналист? Раньше я получал пятьдесят тысяч на руки, семейно отдыхал в Турции, на дачу ездили, шашлычки там, рыбалочка... Представляешь, журналист, пятьдесят тысяч в нашей провинции. Звание, выслуга, пенсия неплохая наклевывалась... А что я имею в настоящий момент? Паёк по первому разряду и карточки по первой категории, жена по второй как совслужащая и дети иждивенческие? У меня, журналист машина была куплена, «Рено-Дастер» в полной комплектации, старшая дочь собиралась в университет поступать. Дурак ты, журналист. Тебе ночные обыски видеть доводилось? С расстрелами? По закону революционного времени? Вывели, к стенке поставили, «раз, два, пли!» и прямиком в штаб к Духонину? Ты хоть.., - народмил резко оборвал речь и после непродолжительного молчания сказал зло, - Двигай отсюда пресса. Шевели поршнями. И гляди, журналист, не проболтайся... Ты меня не знаешь, я тебя не видел! Иначе разменяют тебя за милую душу и не поперхнутся!
- Последний вопрос, народмил!
- Последний? Ха-ха! Задавай свой последний вопрос, журналист.
- Как пройти на улицу Розалии Землячки? Дом двадцать?
- Выйдешь на улицу, повернёшь налево, три квартала прямо, никуда не сворачивая, затем снова налево, пройдешь ещё квартал и направо.
- Спасибо, товарищ народмил.
- Не благодари, журналист. Домой вернёшься, поспасибкаешь!
Искомое строение обнаружилось в глубине двора, обсаженного липами. Дом был старый, пятидесятых годов постройки, кирпичная пятиэтажная хрущёвка. К четырём подъездам вела асфальтированная дорожка, пересекающая двор наискось. Под окнами первого этажа росли кусты акации вперемешку с сиренью, но журналист, конечно, об этом не догадывался, потому что глубокой осенью вся растительность, за исключением вечнозелёных деревьев, таких как ель обыкновенная, ель голубая, сосна, пихта, кедр, выглядит одинаково: стволы, сучья и ветви. На всём пейзаже: доме, голых деревьях, асфальтовой дорожке лежала та милая сердцу провинциальная патриархальность, что заставляет всякого, в том числе и распоследнего неисправимого циника, вспомнить своё счастливое детство, отдых в деревне у бабушки (лето на даче), купание в реке (пруду, озере), рыбалку и походы в лес за грибами.
Двери в подъездах были распахнуты настежь. Журналист прошёлся вдоль фасада, определяя, с какого подъезда нужно вести отсчёт квартир. Оказалось, что с самого дальнего от него. Это был подъезд номер один. На лестничной площадке располагалось по две квартиры. Нехитрый подсчёт, молниеносно проделанный в уме, давал следующий неоспоримый результат — нужная журналисту квартира находилась во втором подъезде, на пятом этаже. Поднявшись по лестнице, журналист оказался перед железной дверью. Дверной звонок не работал. Журналист негромко постучал по железу и прислушался. Ответом ему была мёртвая (штамп)тишина. Журналист отбросил всякую деликатность (ну штамп же)и забарабанил в дверь со всей возможной силой.
- Кто там? - испуганно спросили из-за двери, когда шум и грохот стих.
- Откройте, пожалуйста. По вашему письму, из центрального издания, журналист.
- Документы имеются?
- Удостоверение, паспорт, командировочное.
- Удостоверение покажите.
- Да как же я вам его покажу? Через закрытую дверь? Откройте и покажу.
За дверью воцарилось томительное молчание. Лучников вытащил красную корочку. Дверь осторожно приоткрылась и в открывшийся просвет просунулась старческая рука, требовательно щелкнула пальцами.
- Давайте!
Журналист вложил в руку документ. Рука проворно втянулась в дверной проём и дверь захлопнулась. Снова потянулись тягостные минуты ожидания. Дверь наконец отворилась и Лучникова пригласили в квартиру.
- Заходите, товарищ журналист, раздевайтесь, - хозяин квартиры, пожилой мужчина, роста чуть ниже среднего, в голубовато-синем шерстяном спортивном костюме с большими буквами СССР на груди и гербом Советского Союза чуть выше сердца принял кейс и снятую куртку. Кейс он поставил на тумбу для обуви, куртку, аккуратно свернув, повесил на вешалку.
- Сумочку вашу можете оставить в коридоре. Обувь как хотите. Можете снять, а можете и в обуви. У нас, знаете ли, нынче модно по простому, по рабоче-крестьянскому... Хотя, если вдуматься, что в нашей суровом наличном бытии осталось от рабоче-крестьянского? Разве что название... М-да... Решили ботиночки не снимать? Тогда прошу, идемте на кухню. Я вас чайком угощу... с сахаром, да... и бубликами... Бублики у нас сегодня по карточкам давали... Проходите, проходите, товарищ Лучников, не стесняйтесь. Там, что называется, и посидим рядком, и поговорим ладком.
Они переместились в кухню, настолько маленькую, что было удивительно, как в этом крохотном пространстве умещался стол, раковина, газовая плита, газовая колонка и навесные ящики из кухонного гарнитура.
- Присаживайтесь, - сказал вмиг сделавшийся гостеприимным хозяин, беря эмалированный чайник и набирая в него воду.
- Ну, вот, - сказал хозяин, ставя чайник на зажжённую конфорку, - пока вода не закипела, есть время поговорить. - Я готов, - произнёс он, усаживаясь на стул напротив Лучникова, - спрашивайте.
- Вы не будете против? - журналист выложил на стол диктофон.
- В некотором смысле, - проявил нерешительность хозяин, - а, впрочем, давайте, я позволяю.
- Проблема решена, - сказал Лучников. - Итак...
Замечали ли вы, уважаемый читатель, насколько многозначительно это короткое слово, вмещающее в себя бездну смысловых оттенков... Итак... И так... ИТАК... иТАК... иТак...
- Итак, - подхватил зачин хозяин, - революция всякий раз случается внезапно. - Подождите, - хозяин сорвался с места, быстрым шагом удалился в комнату и вернулся с толстой школьной тетрадью в дешёвой клеёнчатой обложке. Обратимся к истории, - он раскрыл отмеченную подклеенной закладкой страницу. - Великая Французская революция. Король, Людовик XVI, вынужденно собирает Генеральные штаты для обсуждения финансового положения, резко ухудшившегося после заключения с Англией торгового договора, стоившего Франции 4,5 миллиардов франков государственного долга, разорением 10 тысяч торговых домов и потерей работы для пятисот тысяч рабочих. Что делают депутаты? Вместо обсуждения экономических проблем они, в нарушение сословного принципа объединяются, объявляют себя Национальным собранием, декларируют неприкосновенность депутатского корпуса, нарушение их прав относят к государственному преступлению, и затем провозглашают Национальное собрание Учредительным. 12 июля отправлен в отставку генеральный контролёр Неккер. Возмущённый народ высыпает на улицы, войска братаются с парижанами, создаётся Парижский комитет, формируется Национальная гвардия, толпа врывается в арсенал, тридцать тысяч ружей оказываются в руках народа, толпа штурмует Бастилию, символ королевской власти, крепость пала, Неккер возвращён, король признает Национальное собрание и новое трёхцветное знамя, Учредительное собрание разрабатывает «Декларацию прав человека и гражданина», король отказывается её утверждать, народ, подстрекаемый газетой Марата «Друг народа» устраивает марш на Версаль, где Людовик проводит дни и ночи в пиршествах и развлечениях, толпа окружает дворец, перепуганный король утверждает, наконец, «Декларацию» и, сопровождаемый народом, вынужденно переезжает в столицу. Предполагал ли Людовик, что события повернут таким непредсказуемым для него образом и завершатся судом и казнью на Гревской площади, где голова бывшего монарха, отсечённая тяжёлым косым ножом гильотины (на жаргоне «барашек») скатится в плетёную корзину?