Любовь солдат и сестер бодрила Пирогова, помогала ему переносить все тяготы войны, осложненные нравственными страданиями от зрелища окружавшего его безобразия, воровства и бездарности начальства.
Армия радостно вздохнула, когда прошел слух, что Меншикова убирают. А когда этот слух оправдался, Пирогов писал жене: «Я дождался, наконец, что этого филина сменили. Может быть, и мы к этому кое-чем содействовали. Пора, пора! Как он запустил всю администрацию, все сообщения, всю медицинскую часть. Это ужас! Я рад, что его прогнали». Вместо Меншикова, главнокомандующим назначили князя М. Д. Горчакова. Военному делу это назначение пользы не принесло. «В военном деле, разумеется, я не судья, — писал Пирогов, — и сам лукавый их не разберет, что они делают и что думают делать, да еще и думают ли — вопрос. Один другому завидует и друг другу ногу подставляет, как бы свалить… Всего хуже — это раздоры и интриги, господствующие между нашими военноначальниками. Сердце замирает, когда видишь перед глазами, в каких руках судьба войны, когда покороче ознакомишься с лицами, стоящими в челе».
Таковы были начальники всех рангов. «Когда полковой командир обед дает, — возмущался Николай Иванович в письме, к жене — так он умеет из солдатских палаток устраивать залу, а для раненых этого не нужно: лежи по четыре человека безногих в солдатской палатке». Дальше Пирогов возмущенно описывает устроенный одним начальником для своих друзей вечер — встречу нового 1855 года. «Гости были: бригадный генерал, полковой поп, дивизионный квартирмейстер, дивизионный провиантмейстер, два штаб-лекаря и несколько штаб и обер-офицеров. Начался обед, да еще какой! Было и заливное, и кулебяка, и дичь с трюфелями, и желе, и паштеты, и шампанское. Знай наших! А еще жалуемся на продовольствие, говорим, что у нас сухари заплесневели. Кабы французы и англичане посмотрели на такой обед, так уже бы верно ушли, потеряв надежду овладеть Севастополем… К концу стола на дворе послышался шум и гам; это было офицерство, натянувшееся в другой солдатской палатке и провозглашавшее громкие тосты. Затем все образовали круг из музыкантов, певчих я офицеров, и в середине этого круга, в грязи по лодыжки, поднялась «пляска».
Великий маскарад царствования Николая первого — был в полном разгаре. 18 февраля 1855 г. он был на время прерван — Николай Павлович оставил свою «службу» России и сдал «команду» своему сыну Александру.
«Итак, имя Николая первого принадлежит уже истории, — писал Пирогов жене из Севастополя: — Я слышал подробности, но не верится». Подробности заключались в слухах о том, что царь отравился. В настоящее время факт этот считается в исторической литературе установленным. Из многочисленных сообщений об этом очень ценен рассказ А. А. Пеликана. Дед его, директор военно-медицинского департамента В. В. Пеликан, интересовался и следил за болезнью Николая и по своему положению получал верные и обстоятельные сведения о ней. Кроме того, он дружил с врачом Николая первого Мандтом, который был частым посетителем у него в доме. Пеликан рассказывал дома, что Мандт дал яд желавшему покончить с собой Николаю. Пеликану-деду из-за этого пришлось даже перенести служебные неприятности. Когда при старике Пеликане товарищи его внука — студенты говорили, что Мандт, как врач, не должен был давать царю яда, дед говорил, что «отказать Николаю в его требовании никто бы не осмелился; ему не оставалось ничего другого, как или подписать унизительный мир или покончить самоубийствам».
Этот рассказ подтверждается кратким, но решительным заявлением биографа Николая первого, генерала Н. К. Шильдера, на полях принадлежавшего ему экземпляра лакейской книги М. А. Корфа о 14 декабря 1825 года. Против хвалебных отзывов Корфа о Николае, как о рыцаре, герое и т. п., Шильдер отмечал: «враки, вранье, чистейший вздор, струсил, лукав, труслив», а против слов о том, что Николай «опочил смертью праведника», написал: «отравился». Намекая на такие слухи, Пирогов сообщает жене: «Замечательно также и то, что французский парламентер сказал нашему (а я слышал лично от нашего) 16 числа еще, что государь скончался и что будет мир… Если правда, то необъяснимо».