— Эх, стать бы мне страховым агентом, продавать бы полисы — милое дело.— Морган знал, что играет сейчас роль Моргана в дуэте, где Нат в роли чуткой наперсницы-секретаря.— Тогда я хотя бы честно зарабатывал свой хлеб.
— Не вышел бы из вас коммерсант. Вы и продать-то ничего не сумели бы, только хаяли бы свой товар.
— Если товар стараются продать, стало быть, покупать его нету прока.
Морган любил поразглагольствовать в таком духе и отнюдь не зря, а теперь его особенно порадовало, что нету он сказал в кои-то веки без умысла; обычно, когда он говорил нету, или негоже, или выдавал доморощенную премудрость, якобы доставшуюся ему от «папаши» («Выходец из южной глуши, репортер Морган все так же растягивает слова,— писал журнал «Тайм», вознося ему свою по обыкновению ядовитую хвалу,— свободно цитирует Конрада, Камю, Фолкнера. Но когда под конец дня он опрокидывает третий бокал мартини — по преимуществу там налита содовая, да еще со льдом,— в уединенном саду своего осененного тенью дерев много раз перезаложенного дома по соседству с Кливлендским парком, в не слишком роскошном, а впрочем, чертовски фешенебельном квартале, он часто изъясняется на диалекте Южных штатов, словно дядюшка Римус или шериф из Миссисипи».),— обычно, когда Морган прибегал к просторечию, он работал под южанина. Он давно понял, что иной раз невредно бывает рядиться простолюдином южного происхождения, тогда его недооценивали, он вызывал лишь насмешку или вежливое недоброжелательство, а иной раз и то, и другое. Порой он вдруг спохватывался, что он и вправду южанин — и речь у него, как у южанина, и душа, как у южанина, и тогда ему было не так стыдно.
— Что ж вы не работаете?
У Нат было овальное личико, прозрачные голубые глаза, манящие губы; к концу дня она всегда бывала в некотором беспорядке, как и обстоятельства ее жизни, впрочем, мало известные Моргану за пределами их служебных отношений,— он сознательно не хотел в это впутываться.
— Работаю, ты не беспокойся, готовлю материал для первой полосы, а какой материал, и сам не знаю. Угробил день, а чего ради?
— Ради славы и почестей, — сказала Нат. — Ради гонораров за лекции.
— Допустим, мне удастся выпытать у сукина сына в Белом доме, кто же этот пресловутый кандидат. У нас-то наверху в восторг придут, еще бы, Уайнстайн скажет, мол, чтоб Моргана обскакать, надо и спать не ложиться. Но вот в девять пятнадцать вечера газета поступает в продажу. Через четыре минуты новость подхватывает агентство Ассошиейтед Пресс. Ричмонд П. Mорган сообщает, что тем-то и тем-то будет назначен Длиннопал Р. Двурушник. А еще минут через десять это сообщение вставляет в номер «Вашингтон пост»», но уже без ссылки на Моргала. И то же самое делают все газеты в западном мире. В одиннадцать об этом вещают в новостях все обозреватели с упоминанием о Моргане или без оного. А наутро эта великая новость будет стоить примерно столько же, сколько уличная девка, каких везде много. А знаешь ли ты, в чем здесь основная, животрепещущая истина?
— Говорить-то Морган говорит,— сказала Нат,— а вот писать Морган не пишет. Почему же Морган не пишет?
— Так вот. Основная, животрепещущая истина здесь в том, что общая сумма полезных человеческих знаний и представлений от всего этого не увеличится ни на волос, каких у тебя много, не будем говорить где. Потому что завтра утром этот сукин сын в Белом доме вкупе с президентом все равно назовут имя мистера Двурушника, растрезвонят о нем по телевидению, как о новом средстве от пота, и лишь того ради мы тут вынюхиваем по всем щелям, названиваем по телефонам и делаем вид, будто что-то знаем,— того лишь ради, чтоб чуть раньше сообщить людям, которым в общем-то начхать на все это, нечто такое, о чем они, когда надо, все равно узнают, и притом без всякого содействия со стороны Ричмонда П. Моргана. А узнают-то они, между прочим, все-навсего фамилию нового чинуши. Это я так, для твоего сведения. К слову пришлось.
— Никаких волос у меня, не будем говорить где, нету.— Уж кому-кому, а вам-то это известно, слышалось в ее голосе.— Может, кончим разговаривать и все-таки начнем писать?