— Я никакой не чертов подлец, — отпарировал Перселл, тоже распаляясь. — Я ничуть не хуже вас, сэр, коли уж на то пошло.
Поведение Перселла было почти равносильно бунту, а Блай не хуже Крисчена понимал, что должен любой ценой отстаивать свой авторитет. Схватив саблю, он грубо крикнул Перселлу, чтобы тот защищался. Казалось бы, Блай проявил излишнюю снисходительность: вызвал Перселла на дуэль, вместо того чтобы пригрозить, что изрубит его на куски, если тот не смирится. Но вызов сделал свое, озадаченный Перселл нерешительно пробормотал:
— Нет-нет, сэр, вы же мой начальник.
В этот критический миг из похода за устрицами вернулся Фраер. Видно, ненависть к Блаю совсем ослепила его, потому что штурман, вместо того чтобы поддержать своего командира, крикнул, презрительно смеясь:
— Никаких дуэлей! Вы оба арестованы!
Только твердость и смелость могли теперь выручить Блая. К счастью, он обладал обоими этими качествами. Об этом говорит его ответ Фраеру:
— Видит бог, если вы посмеете коснуться меня, я вас убью на месте.
Фраер попытался заручиться поддержкой боцмана Коула, но тот превосходно понимал, чем все это грозит, и наотрез отказался участвовать в таком деле. Тогда штурман пошел на попятный и попробовал замять конфликт:
— Сэр, сейчас совсем неподходящее время для дуэли.
Блай показал на Перселла:
— Вы не слышали, как этот человек говорил, что он не хуже меня?
Перселл поспешил последовать примеру Фраера и примирительно объяснил:
— Просто, когда вы назвали меня подлецом, я ответил, что я не хуже вас, а когда сказали, что привели нас сюда, я только ответил, что без вас мы бы не были здесь.
Такое полуизвинение никак не удовлетворяло Блая. Но он чувствовал, что добиваться от Фраера и Перселла полной капитуляции опасно, а потому, взяв себя в руки, заключил все происшествие неожиданно миролюбивой репликой:
— Ну, ладно, если вы и вправду ничего другого не подразумевали, прошу извинить меня.
С этого дня Блай не расставался с саблей. В судовом журнале он от души благодарит провидение за то, что оно «наделило его достаточной крепостью духа, чтобы пустить ее в ход».
За последние дни англичане не раз видели людей на материке, и, когда 1 июня опять пришлось заночевать на песчаном островке в нескольких милях от берега, Блай строго приказал ограничиться небольшим костром в укрытом месте. Но, обходя вслед за тем остров, он вдруг увидел огромное зарево над лагерем. Он поспешил обратно и с негодованием обнаружил, что Фраер, вопреки его приказу, развел себе отдельный костер и уснул. Что он сказал Фраеру по этому поводу, для потомства не сохранено, но можно не сомневаться, что Блай дал волю давно копившемуся гневу. Тем временем несколько человек ходили ловить птиц. Они вернулись уже ночью и принесли двенадцать крачек — маловато, если учесть, что на острове гнездились полчища птиц. Нелсон заявил, что во всем виноват Лемб, он без нужды спугнул спящих крачек. Тут терпение Блая лопнуло, и, позабыв собственное достоинство и морской устав, он набросился на Лемба и избил его. Между прочим, Лемб заслужил взбучку: после плавания выяснилось, что он в тот вечер съел девять птиц, вместо того чтобы принести их товарищам.
На рассвете баркас пошел дальше. Блай задумал но примеру капитана Кука свернуть от северной оконечности полуострова Кейп-Йорк на запад и войти в Торресов пролив южнее островка, которому роялист Кук дал имя Принца Уэльского. Но Блай принял остров за часть материка и прошел дальше на север; при этом он, сам того не ведая, открыл новый отличный путь через извилистый Торресов пролив. 4 июня баркас выбрался на просторы Арафурского моря.
Заходя на острова, прикрытые Большим Барьерным рифом, люди Блая отчасти восстановили свои силы, но запасы провианта пополнились всего несколькими десятками сушеных устриц, а предстояло плыть еще не меньше полутора недель. К счастью, баркас по-прежнему навещали любопытные и ленивые морские птицы. 5 июня моряки поймали крачку; самые слабые выпили кровь, остальное разделили поровну. На следующий день Блай предусмотрительно увеличил рацион галет с двух до трех порций. Несмотря на это, все жаловались на слабость, бессонницу, отечность ног. Особенно плохо чувствовали себя лекарь Ледуорд и парусный мастер Лебог. А тут еще почти непрерывно лил дождь, и только одно утешало: сильный, устойчивый ветер позволял проходить около ста морских миль в сутки.
Одиннадцатого июня убили еще одну крачку. Блай решил сберечь ее на следующий день. Это возмутило Фраера, но утром двенадцатого внимание его и остальных было отвлечено другим событием: они увидели гористый берег. Тимор, ну конечно! Но остров протянулся почти на триста морских миль, и Блай мог сказать лишь, что они где-то у южного берега. Смутно припоминая, что голландский военный пост Купанг расположен на юго-западе острова, он повел баркас мимо пальм в том направлении.
Вот уже и ночь наступила, а на берегу виднелись только малайские деревушки. Боясь в темноте пропустить Купанг, Блай велел лечь в дрейф. Но и к середине следующего дня англичане еще не добрались до столицы колонии. На всякий случай Блай приказал бросить якорь, чтобы определить место. Лодка качалась на волнах всего в нескольких кабельтовых от берега, и люди, естественно, испытывали танталовы муки при виде фруктов и кокосовых орехов. Ничего, теперь уже недолго до Купанга… Только двоим — Фраеру и Перселлу — не терпелось сойти на берег. В конце концов разъяренный: Блай зашел в ближайшую бухту и велел обоим смутьянам выходить из лодки. Остальным он запретил покидать баркас. Как обычно, когда вопрос ставился ребром, Фраер и Перселл забили отбой, и баркас отправился дальше, как только Блай взял высоту солнца. Без хронометра он мог определить лишь долготу, но этого было достаточно, чтобы убедиться, что Купанг совсем близко. Через несколько часов люди Блая и в самом деле достигли юго-западной оконечности острова и нашли в деревушке малайца, который согласился быть лоцманом на последнем участке пути. Оставалось всего несколько морских миль, но одолеть их стоило огромных трудов, так как остров прикрыл баркас от ветра и англичанам пришлось грести, напрягая последние силы.
В два часа ночи они услышали пушечные выстрелы, и угасшая было надежда возродилась. И уже перед самым рассветом 14 нюня лоцман объявил, что путешествие окончено. По подсчетам Блая, за сорок два дня на перегруженном беспалубном суденышке была пройдена три тысячи семьсот одна морская миля в почти неизведанных водах. И потерян лишь один человек. Так что Блай нисколько не преувеличивал, когда с законной гордостью писал в судовом журнале: «Итак, счастливо завершилось с помощью божественного провидения это плавание, одно из самых удивительных, какие когда-либо совершались, если учесть его протяженность, а также почти полное отсутствие всего необходимого».
Мы знаем, что Блай придавал большое значение условностям, и, хотя все на борту нуждались в немедленном лечении и отдыхе, он, как полагалось по уставу, поднял флаг бедствия и стал ждать, чтобы местный начальник разрешил сойти на берег. К счастью, караул гарнизона тотчас заметил баркас, и через несколько минут последовал желанный сигнал. Первым, кого Блай встретил на берегу, был английский матрос, который отвел его к своему начальнику, некоему капитану Спайкермену, давно поступившему на службу к голландцам. Капитан отлично понимал, что всего нужнее его соотечественникам, и приказал незамедлительно приготовить им завтрак, по английскому обычаю, с чаем. Блай послал человека, чтобы передать всем любезное приглашение Спайкермена. При этом он не преминул отомстить Фраеру, оставив его караулить баркас.
Угощение глубоко растрогало Блая, и он не побоялся доверить свои чувства судовому журналу. «Трудно придумать лучший объект для кисти самого искусного живописца, нежели две группы людей, которые тут встретились. Стороннему наблюдателю было бы нелегко решить, что заслуживает большего внимания: сияющие счастьем глаза изголодавшихся людей или испуганные взгляды спасителей при виде стольких привидений… страшные лица коих вызвали бы скорее отвращение, чем жалость, не будь известно, что им пришлось перенести. От нас остались кожа да кости, ноги и руки были покрыты язвами, одежда превратилась в лохмотья. Мы плакали от радости и благодарности, а тиморцы смотрели на нас с ужасом, удивлением и состраданием».