Я поблагодарил толстого товарища, заверив его о своей полной готовности, но указал, что я вовсе не булочник. Он взглянул на меня с некоторым удивлением, и сказал, что я, очевидно, большой шутник.
Я следовал за ним. Мы остановились перед огромным чугунным зданием с монументальной дверью, на фронтоне которого стояли, облокотившись, два бронзовых великана: сеятель и жнец. Их тела выражали силу, но без напряжения. На их лицах светилась спокойная гордость, и головы их были высоко подняты, чем они сильно отличались от диких работников фламандца Константина Менье. Мы проникли в зал высотою более сорока метров, где среди легкой белой пыли работали машины с далеко слышным и спокойным шумом. Под металлическим куполом мешки сами подставляли себя ножу, который их вспарывал; мука, высыпавшаяся из них, падала в квашни, где ее месили широкие стальные руки, а тесто текло в формы, которые, по заполнении, быстро сбегали в обширную печь, глубокую, как тоннель. Не более пяти-шести человек, неподвижных среди окружавшего их движения, наблюдали за этой работой вещей.
— Это старая булочная, — сказал мой спутник. — Она выпускает едва-едва восемьдесят тысяч хлебов в день, ее машины слишком слабы и требуют слишком много народу. Ну, да это ничего. Поднимись в приемник.
Я не успел попросить более подробных приказаний. Подъемная машина отнесла меня на платформу. Едва я очутился на ней, как нечто в роде летящего кита опустилось рядом со мной и выгрузило мешки. На этой машине не было ни одного живого существа. Я вполне уверен, что на этой машине не было машиниста. Затем прибыли новые летающие киты с новыми мешками, и мешки эти последовательно сами отдавали себя ножу, который их потрошил. Винты вращались, руль действовал. Никого не было у руля, никого в машине. Издали до меня доносился легкий звук полета осы, потом предмет начинал увеличиваться с изумительной быстротой. Он казался очень уверенным в себе, но полное мое неведение, что мне делать, если бы он все-таки вдруг ошибся, бросало меня в жар. У меня не раз являлось искушение попросить разрешения спуститься. Но человеческое чувство стыда меня удерживало, Я продолжал стоять на посту. Солнце склонилось к горизонту, и было уже около пяти часов, когда за мной прислали подъемник. Рабочий день кончился. Я получил жилищную и продовольственную карточку.
Толстый товарищ сказал мне:
— Ты, Должно быть, голоден. Хочешь, — можешь поужинать за общим столом. Хочешь, — можешь есть один у себя в комнате. Если ты предпочитаешь поесть у меня, вместе с несколькими товарищами, то скажи об этом сейчас же. Тогда я позвоню по телефону в кулинарную мастерскую, чтобы тебе прислали твою долю. Я говорю это, чтобы ты свободней себя чувствовал. Ты, видимо, растерялся. Ты, наверное, издалека приехал. Вид у тебя не дошлый. Сегодня тебе выпала легкая работа. Но не думай, что у нас всегда зарабатывают так легко. Если лучи «Z», которые управляли шарами, действовали бы плохо, как это иногда с ними случается, тебе бы пришлось с ними повозиться. Какая у тебя специальность? И откуда ты?
Все эти вопросы меня очень смутили. Я не мог сказать ему правды. Я не мог ему сказать, что я буржуа, и что я прибыл из XX века, — он счел бы меня сумасшедшим. Я ответил ему уклончиво и смущенно, что никакого общественного положения у меня нет, и что я прибыл издалека, очень издалека.
Он улыбнулся.
— Понимаю, — ответил он. — Ты не решаешься признаться. Ты приехал из Африканских Соединенных Штатов, и ты не первый европеец, который ускользнул от нас таким образом. Но эти дезиртиры почти все возвращаются к нам.
Я ничего не ответил. Мое молчание подтвердило его догадки.
Он еще раз повторил свое приглашение поужинать и спросил, как меня зовут. Я ответил, что меня зовут Ипполитом Дюфрен. Он, казалось, был удивлен, что у меня два имени.
— А я, — сказал он, — зовусь Мишелем.
Потом он внимательно осмотрел мою соломенную шляпу, пиджак, башмаки и весь мой костюм, несколько запыленный, но хорошего покроя, потому что ведь как-никак, а одеваюсь я не у какого-нибудь портного — швейцара с улицы Акаций.
— Ипполит, — сказал он мне, — я вижу, откуда ты, ты жил в черных провинциях. Теперь нет никого, кроме одних зулусов и бассутов, кто бы так скверно ткал сукно, давал костюму такой смешной покрой, или делал такую дрянную обувь и крахмалил белье. У них одних ты мог научиться брить бороду, сохраняя на лице усы и пару маленьких бакенбард. Обычай выстригать себе волосы на лице так, чтобы строить на нем всякие фигурки и украшения — одна из последних форм татуировки, — применяется только еще у бассутов и зулусов. Эти черные провинции Африканских Соединенных Штатов погрязают в варварстве, очень похожем на состояние Франции лет триста или четыреста тому назад.