— Какой я хозяин, — жаловался в телефонную трубку Коляда. — У нас такие порядки завели, что я теперь без правления и парторганизации ничего не могу сделать… Вчера приняли решение, чтобы выдать аванс, а если хотите отметить, Петр Иосипович, то приезжайте…
Сосенка пахла свежим хлебом.
Над хатами вились синеватые дымки, в печах на капустных листках допекались высокие румяные паляницы. А у Ганны Кожухарихи они уже лежали на лавке на белых рушниках. Убираясь в хате, Ганна раз за разом посматривала на них и радовалась, что хлеб удался: он и выпекся, и не подгорел, и на вкус угадала. Давно уже Ганна не пекла хлеб, и очень ей хотелось, чтобы кто-нибудь зашел в хату, она бы и похвалилась. Но никто не приходил. Михей сидел на низеньком сапожницком стульчике и чинил сапог.
— Что ты их каждый день латаешь? Надел бы новые и ходил на здоровье, — с досадой сказала Ганна.
— В новых сапогах, Ганя, только к куме ходить, а на работу они не годятся, потому что человек тогда только о них и будет думать да людям показывать.
— А я и не знала, что ты такой хвастун.
— Каждый хочет, чтобы к его персоне было внимание…
— Еще бы…
— Вот ты выставила паляницы передо мной и ждешь, чтобы похвалил.
— Жду, — созналась Ганна.
— Знаю тебя, — Михей отложил сапог, вытер о штаны руки и неловко обнял жену. — Ты у меня, Ганя, чистое золото… Выбери-ка пару паляниц и отнеси Поликарпу.
— Конечно, отнесу, а то кто ему испечет? Стешку не научили. Пусть свеженького попробуют, — согласилась Ганна.
— И Платону, Ганя, отнеси, а то там тоже хата без хозяйки, — посоветовал Михей.
— Люди говорят, что приступ у Наталки был от солнечного удара. Целыми же днями ездила на тележке по бригадам, — сказала Ганна.
— Даст бог, выздоровеет… Пойду я, Ганя. — Михей надел сапоги и прошелся по хате. — И сносу им нет — солдатские… Помню, выдал мне их старшина под Будапештом. С неделю таскал их в мешке: хотелось домой нехожеными принести. А перед одной атакой надел: думаю, убьют — и не похожу в новых сапогах. Дали команду, выскочил я из окопа и бегу. Автомат в руках даже подпрыгивает, а я нет-нет да и гляну на сапоги. Легко было бежать… А потом: бах! Дз-з-з… Мина разорвалась. Упал я, ощупал себя, сапоги — живой. Только голенище осколком рассекло. Так жалко было…
— Рубаху белую надень, Михей, — напомнила Ганна.
— А-а, до вечера станет черной.
— Надень, — настаивала Ганна, — сегодня ж воскресенье.
— Я уж и дни потерял за этой работой.
— Зато в бригадиры выбился, — засмеялась Ганна, — и портрет при дороге выставили…
— Не было за что, то не нарисовали б, — ответил Михей. — Что получал когда-то колхоз за овощи? Абсолютную, как тот говорил, дулю. А сейчас Горобец щелкает, на счетах да грошики считает, и на трудодни немного выдали. Так что моя бригада тоже что-то значит и я, Ганя, не последняя спица в колесе.
— Такой герой, дальше некуда! — Ганна завязала в платок две паляницы и подала мужу. — Только не расхваливай меня перед Поликарпом. Скажи, что хлеб не очень удался…
Поликарп ждал Михея возле своих ворот. Они всегда ходили на работу вместе. Михей хоть и старше был, но относился к Поликарпу как к ровеснику. Чугай, почувствовав душевность Кожухаря, благодарил его суровой, непоказной любовью. А что уж касалось работы, то лучшего помощника Михею и не надо. Поликарп сам отремонтировал старый моторчик, откуда-то из Косополья привез ржавые трубы и по ним качал воду на грядки. По деревянным желобкам она разбегалась по участкам, и овощи росли буйно, зеленели. Уродило в этом году как никогда. Каждый день отправляли в Косополье на приемный пункт и на базар машины с огурцами, помидорами, капустой и морковью. Горобец считал деньги и радовался. Когда приезжали в Сосенку корреспонденты, Коляда обязательно водил их в огородную бригаду.
Однажды засняли Поликарпа на фоне богатых помидорных грядок, и вскоре в газете появилась фотография. Лисняк вывесил ее на витрине возле конторы, чтобы видели все. Ночью кто-то вырвал фото из газеты. Это очень встревожило Макара Подогретого: неужели до сих пор не простили Чугая?.
Макар пошел в бригаду к Поликарпу.
— Там вчера один мальчишка газету порвал на витрине… Я ему уши намял! Так что ты, Поликарп, не думай, что кто-то против тебя зло затаил…
— Это я сам сорвал, — сказал Чугай.
— Зачем?
— Перед людьми я виноват…
— Да сколько ты будешь виноват? Люди уже и забыли о том пожаре, — убеждал Макар. — Выбрось эту печаль из сердца.
Легко сказать, но тяжело сделать. Не мог Поликарп забыть ту страшную ветреную ночь, когда Сосенка корчилась в огне. И Марту не мог забыть. Да как забыть, когда глянешь на Стешку — вылитая жена… Иногда брал маленькую карточку и просиживал над ней часами, будто возвращался в молодость… Вначале он еще разыскивал Марту, писал письма во все концы, но потом услышал от Стешки: