— Я не боюсь! Я всем скажу! Слышишь, скажу! — кричал Коляда. — Мои сыновья, мои!
Заплакал ребенок. Меланка взяла его на руки:
— Спи, мой маленький, спи…
В это время заплакал второй ребенок. Коляда подбежал, схватил ребенка и прижал к своей груди. Какое-то незнакомое до сих пор чувство наполнило его сердце, и он готов был кричать на весь свет: «Мои сыны, мои сыны!»
Так и стояли они с Меланкой друг против друга с сыновьями на руках…
Возле школы играл духовой оркестр. И хотя до собрания еще было много времени, люди все подходили и подходили. Щебетали молодицы, неторопливо разговаривали мужчины, а девушки ждали, пока кто-нибудь из хлопцев осмелится пригласить танцевать.
Коляда одиноко сидел в пустом кабинете директора школы и, сдвинув на окне занавеску, смотрел на говорливую толпу. Еще несколько дней назад, еще вчера он с чувством страха за себя думал о собрании, об этих людях, которые вынесут ему приговор, а сегодня это чувство исчезло. Утром позвонил с маслозавода Василь Васильевич Кутень и оглушил новостью: Бунчук написал заявление, чтобы его освободили от обязанностей секретаря райкома. Завтра пленум.
Теперь Коляда ожидал приезда Шаблея. Что ж, всему приходит конец, думал Семен Федорович. Если б вернулись молодые годы, то не так прожил бы он жизнь, не так… А теперь все в прошлом. Жизнь вместилась в тоненькую папку с газетными вырезками, которые уже никому не нужны. У Бунчука, наверное, тоже есть папка с газетными вырезками… Неужели все в прошлом? А сыновья? Нет.
Вдруг он увидел, как на подворье школы вбежала Фросинья. Черный платок спадал с ее плеча, будто подрезанные крылья.
— Люди! Люди! — кричала она, протягивая желтые костлявые руки.
Коляда вышел на крыльцо.
— Вот он, вот он! — подбежала к нему Фросинья. — Это его дети у Меланки! Его! Скажи, скажи, пусть все знают!
Толпа притихла.
— Мои, — хрипло сказал Коляда, — мои сыны…
— Слышали, слышали?! И это при законной жене! — Худую фигуру Фросиньи будто ветром носило по кругу. — Я тебя со света сживу, я расскажу, как ты доносы на людей заставлял меня писать…
Толпа гудела, а Коляда не слышал ни единого слова. И опять крик Фросиньи вернул его в чувство:
— Он, он велел мне писать, что Сноп и Мирон воровали кукурузу, и на Гайворона черную брехню писал! На всех, проклятый, писал! Чтобы вам, люди, покоя не было на белом свете.
Тишина. Тяжкая, угнетающая.
Коляда снял шапку, сошел с крыльца.
— Да… Это я… Простите… Всех прошу… простить, ведь у меня есть дети… Им еще жить нужно…
Ноги подкосились у Коляды, и он как-то боком, цепляясь за крыльцо, сполз на холодную мерзлую землю. Его подхватили и куда-то понесли…
Он не знал — сколько прошло времени: час или, может, день, а когда открыл глаза, то увидел сидящую рядом Меланку с двумя крошками, которые, причмокивая, сосали налитые молоком материнские груди.
…Платон всю ночь просидел в палате возле Наташи. Она то спала, то просыпалась, но ни на минуту не выпускала его руку. В окно заглядывал серый рассвет.
Если бы петушок, висевший под потолком в этой тоскливой палате, был живым, он разбудил бы своим пением Наташу. Но она проснулась сама и виновато посмотрела на Платона.
— Я не хотела уснуть, Платон… И эту нашу последнюю ночь я проспала, как и тогда, когда мы прощались в Сосенке. Извини меня, милый… Тебе надо идти. Скоро поезд…
— Скоро, Наташа… но я останусь с тобой…
— Нет, нет. Ты должен ехать, Платон. Тебя ждут, ты там нужен.
Платон обнял Наташу, легкую, нежную, поцеловал и сказал:
— Я буду тебя часто-часто навещать. Я все время буду думать о тебе… До скорой встречи!
Ушел. И ни он, ни она не знали — будет ли встреча…
Утихли его шаги в коридоре. Ушел.
Наташа с невероятными усилиями встала с кровати и подошла к окну.
Она еще раз увидела Платона.
Ушел. Она проводила его в своем воображении до самой Сосенки. Вот он идет по черной пахоте, запорошенной снегом, минуя леса и яры, идет, любуясь красотой земли, без которой нет у него жизни.
Иди, Платон, иди!
Вот он уже возле старого ветряка…
В селе его встречают люди… Кто это бежит Платону навстречу?
Стешка…
Нет, нет. Стешка не будет встречать Платона… Это просто показалось Наташе.
Наташа отступила от окна, и Стешка исчезла, будто растворилась в белой метели.
Бился ветер в серебряные от инея стекла, и на них наплывала червленая заря.
Под потолком покачивался на нитке веселый петушок, который безмолвно пел свою бессмертную песню.