Руки у Платона черные, даже к салу неловко прикасаться. Вспомнилась его работа на фургоне — это был курорт. Скорей бы уж весна, чтоб в поле…
Платон надел свои еще армейские ватные брюки, свитер и фуфайку, подпоясался широким ремнем, чмокнул в щеку Васька и вышел на улицу.
Ему казалось, что уже нескончаемые годы ходил он по этой дороге, которая никуда не приведет. Юношеские мечты остались где-то там, в аудиториях академии, вместе с серым костюмом и жилеткой. Завтра повторится то же самое — опять он будет варить на завтрак картошку и будет идти этой улочкой. Неужели так всю жизнь?..
Увидела бы его сейчас Наталка. Может, сегодня дядько Михей принесет ему письмо? Каждый раз с надеждой разрывал Платон конверты, но не было в них того, чего он ждал.
Будто и не знала Наталка, что он любит ее, что живет только ожиданием ее писем. После той ночной встречи со Стешкой Платон никуда не ходил, хотя каждый вечер друзья звали его на гулянку. Ему и хотелось пойти с ребятами, но… если б не Стеша. Он боялся ее любви, боялся, что ее земная горячая страсть, которую он ощутил в ту ночь, может развеять, размести его чувства к Наталке.
Со Стешей он встретился еще только один раз, в прошлую субботу. Она пришла к Галине, просто проведать. Когда Платон зашел в комнату, Стеша держала в руках фотографию Наташи. Увидев Платона, она не положила ее, а зачем-то отдала Гале и, метнув глазами, с деланным безразличием сказала:
— Артистка, хоть в кине снимай.
— Надо говорить не в «кине», а в «кино». — Платон взял у сестры фотографию и поставил на столик.
— Мы не обученные.
— Учитесь.
— Учителя все захудалые попадаются. — Стешка пренебрежительно постукивала новым сапожком по полу.
Галя вышла на кухню, а Платон не знал, что ему делать, что сказать этой самоуверенной красавице, которая хорошо знает себе цену. Он ожидал, что Стеша сейчас кинет ему что-то злое, оскорбительное, но она спокойно сказала:
— Ты… ты не думай обо мне плохо.
— Я не думаю о тебе плохо, Стеша…
Они постояли еще только минутку.
— Она красивая, — кивнула Стеша на фотографию и тоже вышла на кухню.
Платон слышал, как они шептались с Галиной.
Под мастерскую для ремонта тракторов Коляда отдал старое зернохранилище, что возле кузницы. Здесь и расположил свою бригаду Нечипор Сноп. Холодно, но хоть ветер не задувает. Сложные узлы и два мотора отвезли на ремонт в Косополье, а что попроще — сами трактористы делали. Помогал как мог хлопцам и Мирон Мазур, а его подручным стал Платон. Старый кузнец раненько приходил в кузницу и не любил, если хлопцы опаздывали.
В кузнице уже гудел горн, тяжело сопел, будто устал, кузнечный мех. Максим внес длинные железные прутья, из которых потом рубят зубья для борон. Мирон влюбленно смотрел на сына: вот таким же и он был в молодости.
— Да не бери ты, Максим, столько — надорвешься.
— А-а, тату. — Максим бросил па пол железную охапку. — Что я, по одной лозинке носить буду?
— Смотри ты какой!
— Я, тату, могу вам этот прутик в узел связать.
— Ну-ну, — улыбался Мирон, — силач нашелся!
— В вас удался.
— Это, сыну, у нас род такой, казацкий. Дед твой на спор кулаком быков с ног сбивал на ярмарках. Такой у нас был дед…
Максим никогда не видел деда, но из рассказов отца и людей давно уже родился в его воображении образ этого великана, который сбивал кулаком быков… Старые люди до сих пор вспоминают, как в восемнадцатом году пришел из австрийского плена Микола Мазур. Возвращался он из Австрии с огромнейшим сокровищем. В кованой скрыне лежали ухнали, подковы, ржавые стальные рессоры (это не лемехи), гвозди, болты и гайки — все то, что могло пригодиться в кузнечном деле: когда взвесили, оказалось двенадцать пудов. До станции Мазур добрался на узкоколейном паровозике. А как же домой? Все-таки пятнадцать верст. И нигде тебе ни одной лошаденки, и скрыню не оставишь, так как каждая железка ценилась тогда на вес золота. Думал-думал Мазур, а потом плюнул, взял скрыню на плечи и пошел. Правда, дважды отдыхал: в Косополье возле корчмы и у ветряка перед Сосенкой.
В роду Мазуров все были кузнецами. И Мирон чуточку жалел, что Максим пошел в трактористы: из него тоже добрый кузнец вышел бы. И Михайло, если б с войны вернулся, кузнецом стал бы… Вспомнив своего старшего, Мирон украдкой смахнул слезу.
— Чего это вы, тату?
— Да дым аспидский в глаза лезет…
Максим родился у них перед самой войной. Ольге было уже под сорок, но материнство возвратило ей молодость, и Мирон не мог налюбоваться женой и сыном. Когда Ольга болела, Мирон прибегал из кузницы, стирал огрубевшими руками пеленки и купал сына — он умещался у него на ладони. Ночью, если ребенок плакал, Мирон не спускал его с рук и пел песни, которые сочинял сам. А когда пришел с фронта, то уже брал Максима с собой в кузницу, пока не приходила с поля мать и не забирала домой. Больше всего на свете любил кузнец своего сына, но никогда об этом не говорил. Воспитывал его в строгости, с детства приучал к работе, хотя Ольга всегда укоряла: