Когда-то базары Косополья славились на всю округу, а в сорок шестом грустно было смотреть на черные толпы людей, измученных войной и горем. Продавали картошку на штуки, а рожь стаканами, за кусочек сала драли «как за батька»[4]. За старыми палатками пахло самогоном. Тут торговали мылом, керосином, иголками и калошами, сшитыми из старых автомобильных камер. Пришла сюда и Христина: купить мыла и иголку. Ну, между прочим, посмотреть и на мужиков — и почему-то всех их тянула сюда нечистая сила…
За палатками — стоголосый гомон, пахло табаком, потом, чесноком и самогоном. Проворные молодицы прикрывали фартуками бутыли в кошелках, из-под шинелей, фуфаек и пиджаков выглядывали свертки и узелки.
— Налетай, бабы, на мыло! Кому мыло марки «Тэжэ»?! Кому парфюмерию?!
— Да какое же это «тэжэ», когда оно псом смердит?
— А ты не нюхай! Кому «тэжэ»?..
— Берите и не раздумывайте, этим штанам сносу не будет!
— Расскажу, что было, что есть и что будет, тяни карту!
— Пейте на здоровьечко! Дай бог, чтоб наши враги на карачках ползали!
— Иди домой, чертова душа!
— А ты чужих мужиков не переманивай!
— Тяни, тяни его, все одно ко мне прибежит…
— Ха-ха-ха!
— Ги-ги-ги… Ну и проворный, мать твою… бог любил!
Весело. Христина протолкалась сквозь толпу. Будто и войны не было — столько этих мужиков да парубков. Вон тот медалями позванивает, кудри из-под фуражки выбились… А этот черным усом поводит и глазами стреляет…
Возле забора сидели двое, обнявшись:
— Ну так что, если выпили, зато спивают как!
— Граждане, братья и сестры, на Сандомирском плацдарме ударило меня стальной пулей в грудь…
Христина почувствовала, что ее кто-то дергает за подол, оглянулась.
— Сестра родная, дай трояк на пропитание. — На Христину смотрели осоловелые глаза героя Сандомирского плацдарма.
— А ну, Сандомир, давай за мной! — Она властно взяла его за руку и повела из толпы. — Тебя же здесь задавят. И где это ты успел так набраться? Иди домой, а то помрешь.
— Горькая доля моя. — Маленький человечек в рваной шинели, когда они выбрались из толчеи, прильнул к Христине и заплакал: — Один я на белом свете, братья и сестры…
Мужичишка всхлипывал, как дите, и по его опухшему лицу текли пьяные слезы.
— А сам же откуда, откуда ты? — уже жалостливо выспрашивала Христина.
— Сам я из Кобеляк… Приехал с фронта, маму не застал, хата развалилась, и пошел я с горя бродить по свету. Граждане, братья и сестры… — Он сделал несколько шагов в направлении базарной сутолоки, но Христина схватила его за воротник:
— Ты зачем позоришь себя перед людьми? Кувшин ты дырявый, а не солдат! Показывай документы! — Христина опять взяла мужичишку за руку и уверенно зашагала впереди него. Он, будто школьник, семенил за ней.
— Христина! — звали сосенские молодицы. — Сколько дала за бычка?
— Если не хочет идти, в подол его возьми!
…Возле мостка, что за Косопольем, Христина потянула человечка на берег Русавки, в камыши.
— Раздевайся — и в воду! — строго приказала она. — И документ показывай!
Солдатик отдал ей потертый бумажник, а сам стащил с себя старое обмундирование и нехотя полез в воду.
— Да какой же ты, к чертям, герой! — смеялась Христина. — Ты же писарь демобилизованный… Горобец. Леонтий Гнатович Горобец… Вот бумага есть, что тебе фронт гроши выдал. Где гроши? Пропил?
— С горя пропил, — дрожал от холода Горобец. После купанья в осенней Русавке хмель из него вышибло.
— Мамоньки, у тебя и вши есть, несчастный? — Христина бросила ему брюки, гимнастерку, сапоги.