– Может быть.
– Фаустул!.. Что это такое?.. Что за тайна?.. Ты не полюбил другую пастушку?.. Я не опротивела тебе?
– Ты мне никогда не опротивеешь, а другая не полюбится.
– А твой отец? Он может приказать тебе покинуть «волчицу».
– Я уже говорил ему, что сам готов стать «волком» (отверженцем) с тобой.
– Отчего же ты такой насупленный, вялый?
– Ах, Акка!.. Да... гнетет меня горе, только не свое, чужое.
И пастух разрыдался.
– Тебе жаль Помпилию, потому что ее сын сегодня утоплен в жертву Тиберину? – спросила жена.
– Что мне до Помпилии?! Она сама привела и отдала сына старшинам; у нее осталось их еще пятеро.
– Чье же горе тебя мучит?
– Горе царя Нумитора.
– Какое?.. У него все складно и ладно.
– Новое... но я не скажу... ни за что не скажу... сама скоро узнаешь.
– Ты сказал, что молишься о даровании нам детей; споем молитву. Я слышала голос несчастного мальчика, когда его заставили петь предсмертный гимн; это ясно дошло к нам на остров.
И Акка запела:
Но Фаустул прервал ее.
– Спой лучше что-нибудь повеселее, Акка!..
– Ну, я спою тебе другое: у рутулов сложили умелые люди новую насмешливую военную песню о том, как недавно напали на них марсиане, хвастаясь своим происхождением от Марса-Градива, да и ушли ни с чем, получивши знатный отпор.
– Не пой про Марса, не хочу!..
– Не про Марса, а про марсиан.
– И про марсиан не надо.
– Разве ты слышал что-нибудь дурное? Они затеяли сделать к нам набег?
– Нет.
– Я, кажется, ничем сегодня тебе не угожу, Фаустул, и мне, право, давно не было так скучно.
– Я устал после целого дня хлопот на Агоналиях. Завтра, может статься, буду веселее.
В порыве нежной любви пастух прижал к себе жену, уверяя снова в неизменной любви. Среди ласк они не заметили, что ветер засвежел, а по небу стали носиться тучки, закрывая луну. Погода менялась к худшему.
Но Фаустул не забыл своей главной цели, ради чего именно он поплыл с женою к старому дому.
Он приметил на средине реки нечто застрявшее среди отмелей у берегов в тростнике, – огромное, растопыренное во все стороны, – тронул рукой, восклицая:
– Солома!
– Оставь!.. Это жертва, – возразила Акка, дернув его за руку.
– Я никогда не видал, как топят живой сноп; Агоналии мешают мне. Сын Помпилии еще, может статься, жив; я спрошу его, каково ему там.
– Не наше дело... оставь!..
Но Фаустул не оставил дела, ради которого приплыл.
– Мне прискучили эти противные Агналии Януса, – заговорил он настойчиво, – из года в год одно и то же; как нарочно, в тот самый день топят «живой сноп», когда у меня полны руки дела при стаде. Эй, Люсцин!.. Ты жив или задохся?! Из-под соломы в ответ не раздалось ни звука.
– Оставь!.. Он уже умер, – сказала Акка.
– Люсцин! – Позвал Фаустул еще громче. Раздался писк, никак не могший быть голосом 10-летнего мальчика.
Фаустул просунул руку в солому и быстро отдернул назад.
– Я знал, что так будет... там бревно.
– Какое бревно? Оставь!.. Он уже окоченел в холодной воде.
– Там кто-то пищит.
– Не он. Это идет откуда-то не из-под соломы.
– Я знаю, кто пищит.
– Кто?
– Увидишь.
Фаустул смело прыгнул за борт лодки в неглубокую прибрежную воду реки и, раздвинув верхние снопы, отскочил со смехом.
– Болван!.. Чучело!..
При свете выглянувшей из-под туч луны на лодку уставились огромные глаза, намалеванные краской по лепешке из глины, прилепленной к бревну.
Акка в ужасе зажала свое лицо руками, чтобы не видеть страшилища, закричав:
– Оставь!.. Оставь!.. Так надо!.. Я догадалась.
– О чем?
– Ты предложил мне плыть к старому дому, чтобы спасти сына Помпилии.
– Я хотел спасти, но не его.
– Кого же?
– Узнаешь.
– А его спасли без тебя. Я так и полагала.
– Кто?
– Нумитор.
– Я знаю, что и в прежние годы он пробовал это делать, только не всегда удавалось.
– У нас на острове скрываются два таких спасенных мальчика, а Тиберин удовольствовался чучелами, но прочие умерли:
– одни найдены мертвыми; вода залила их, захлебнулись; другие умерли после от простуды в холодной воде. Эгерий сначала противился этому, отговаривал Нумитора, и мы все боялись, что Тиберин во гневе зальет рекой весь остров и поселки рамнов, но этого не случилось. Нумитор стал тогда говорить явно народу:
– Вы видите, что богам приятнее спасение людей, нежели их гибель, – и все согласились, что лучше кидать в реку чучело.
Писк начал раздаваться громче из-под соломы и наконец перешел в настоящий детский плач.
– С сыном Помпилии альбанцы утопили еще двоих детей, – указала Акка, все еще отворачивая взор от маски на бревне, – Нумитор, верно, их не видел; они застряли, подплывши под солому, а теперь ночь.
– Я знаю, чьи они.
– Чьи?
– Мои и твои: наши.
– Наши?!
– И его.
– Чьи?
– Нумиторовы внуки.
И пастух принялся рассказывать жене всю молву, какую слышал в Альбе в течение этого дня.
Отложив свое намерение приносить жертву Лару в старой усадьбе, они с близнецами вернулись к поселку рамнов.
ГЛАВА XXXV
На каменных секирах
Поселок рамнов предался ночному покою после целого дня веселой праздничной суматохи.
Спасенный мальчик, еще не отправленный в глухие дебри острова, спал тяжелым сном, полным громкого бреда, очевидно, захворал от страха и простуды. Подле него Нумитор, напротив, покоился сладостно, безмятежно, после трудов своего доброго дела, на постеленных мягких овчинах по каменному возвышению, составлявшему примитивную кровать дикарей. Его жена спала с детьми в той же комнате, на другом каменном ложе.
В хижину вбежала Акка и разбудила царя.
– Нумитор, очнись, вставай, иди!.. Не то Сильвия погибнет.
Выслушав от нее торопливый, короткий рассказ, несчастный царь, вооружившись, пошел через владения коварного брата в святилище нового культа «Марсова копья», приказав Акке увезти близнецов на остров и воспитывать там, как своих, не сказывая им до нужного времени о их происхождении, вполне уверенный, что и молодой жрец царского могильника с его женою, всем лучшим обязанный Нумитору, промолчит об этом.
Фаустул с пастушеским копьем в руке последовал за ним, добавляя рассказ Акки своими сведениями из молвы, слышанной в течение дня.
Но, явившись в дубраву «Марсова копья» уже утром, после всевозможных задержек на пути среди непроницаемого мрака изменившейся погоды, Нумитор уже не застал в живых своей дочери, а обстоятельства ее кончины были столь загадочны, что вселили в его растерзанное сердце полное убеждение в новом коварстве брата.
Весь день Нового Года умирающая Сильвия металась в бреду, призывая к себе своего мужа, то смешивая его с Марсом-Градивом, то находя такую идею ужасною, принимаясь уверять, что он не губитель, не бог смерти, а человек, добрый, веселый, ласковый, то начиная плакать о его гибели. О рожденных ею детях, отправленных к отцу на воспитанье козьим молоком, она как будто позабыла.
Весь день в дубраве слышались пьяные голоса альбанцев, славивших Януса, справлявших Новый Год в разных местах, плававших на бревнах, плотах и челноках по озеру к старому Нессо, который, одолевши один 12 человек, стал с тех пор пользоваться величайшим уважением всех племен Лациума; альбанцы гордились им, чуть не считая богом заживо.
Грубая физическая сила в понятиях дикарей ставилась выше каких бы ни было других достоинств человека.
Когда свечерело, Сильвия послала Мунацию в обитель весталок за некоторыми нужными ей вещами и провизией. Там вернувшаяся Сатура задержала молодую девушку долгим подробным рассказом о нападении на нее альбанцев, поднесении ими близнецов Амулию с возражениями на все ее мольбы, что не Нумитор, а он, имеет высшее право старшего решать участь малюток, – что тот только им родной дед, а этот их царь, так как они рождены в его владениях, а не у рамнов.